Никколо Амманити - Грязь
На лице молодого, не старше тридцати лет, мужчины было странно-удивленное выражение из-за двух спиц, проходивших насквозь через обе щеки. Длинные волосы пепельного цвета, собранные в конский хвост, слиплись, как невымытая кисть. Длинное пальто было распахнуто, открывая подкладку, старую и рваную. Рубашка расстегнута. На груди у парня был вытатуирован китайский дракон, плохо различимый из-за крови и спиц, пронзавших его. Жертва оказалась, как выяснилось потом, Клайвом Элсоном, художником.
Инспектор накинул на девушку свое пальто.
Девушка улыбнулась и спросила, не хочет ли он чаю, — только что заварился.
Зоолог
Я хорошо помню.
Пивная называлась «Желтый клюв».
Маленькая, полная народа, отделанная под английский паб — деревянные стены, бокалы, подвешенные над стойкой.
Я сидел за столом вместе с преподавателями, ассистентами и исследователями Болонского университета.
Я с ними был не очень хорошо знаком.
В то утро на факультете естественных наук я участвовал в конференции, посвященной гормональным процессам у хвостатых земноводных в процессе метаморфоз.
Я имел успех.
После конгресса я остался один, и мне ничего не оставалось бы, как вернуться в гостиницу, в мой убогий номер, если бы коллеги не предложили мне пойти выпить с ними.
Я согласился.
Мы выпили много пива и в конце концов стали обсуждать университет, конкурсы для исследователей и докторантов. Теплый и дымный воздух заведения располагал к беседе, к университетским сплетням.
Всегда одно и то же (обычное дело).
Собери вместе двоих коллег, не важно каких — математиков, банкиров или футболистов, и в конце концов они начнут говорить о работе.
Рядом со мной сидел пожилой и уважаемый профессор Таури с кафедры биохимии. Полный мужчина, нос картошкой между таких пухлых розовых щек, что хотелось за них ущипнуть.
Он недовольно пыхтел. В один прекрасный момент он схватил свой бокал и несколько раз стукнул им по столу как судья, который стучит молоточкам, требуя тишины.
«Пожалуйста! Мы не можем говорить все одновременно. Я тоже хочу сказать. Или я уйду», — потребовал он с видом могущественного моржа.
«Пожалуйста, профессор, говорите», — сказал я.
Он огляделся, чтобы убедиться, что его аудитория приготовилась внимательно слушать, потом вытянул свою шею тапира и удовлетворенно заговорил:
«Котлеты, отдельно — мухи отдельно. Будем называть вещи своими именами. Молодежь, студенты не хотят ничего понимать. У нас здесь ничего толком не умеют. Все они должны уйти. Совсем уйти. Пусть учатся где-нибудь в другом месте. Настоящих исследований в Италии не проводят. Это бесполезно. Мы всегда отстаем года на два. Совершенно бесполезно. Я сам мог уехать в Беркли, но моя жена не захотела никуда ехать. Она говорит, что если куда-то уезжаешь, то отрываешься от корней. Ну, я и остался тут, послушался, но если бы я был помоложе…»
И тут, как по команде, все начали жаловаться.
Incipit lamentatio[16].
Все отвратительно. Результаты конкурсов покупаются, подделываются, отменяются. Обычная итальянская дрянь. Деньги на исследования разворовываются. Частных вложений нет. Профессионализма нет. Ничего нет. Все прогнило.
Профессор Таури спросил, что я думаю.
«Я с вами согласен, думаю, что сегодня мало что можно сделать…» — ответил я, а затем добавил, стараясь быть объективным, но не слишком резким: «даже тому, кто обладает железной волей, приходится все время считаться с тем, что жизнь — постоянная борьба, и приспосабливаться к ней. Нужно же как-то выживать. Тот, кто хочет преподавать в итальянском университете, должен обязательно найти какого-нибудь профессора, обладающего влиянием в политических или академических кругах, который бы проталкивал его, расчищал ему дорогу и не давал его сожрать. Даже самые умные и талантливые студенты не могут рассчитывать только на свои силы».
Все согласны. Поддакивают.
И вдруг один странный персонаж, который сидел тихо до этой самой минуты в сторонке и слушал, перебил меня.
«Простите, я хотел бы сказать кое-что…» — вмешался он робко.
«Пожалуйста», — сказал я и посмотрел на него.
Глаза у него маленькие и темные, а нос длинный и заостренный. И вообще вид у него был какой-то мрачный, может быть, из-за черных длинных волос, падавших ему прямо на худое лицо.
Я хорошо знал, кто он, но знаком с ним не был. Даже ни разу с ним не говорил.
Корнелио Бальзама.
Довольно известный исследователь-эмбриолог. Он занимался искусственной регенерацией варанов в Камодо. Я знал, что он ампутировал лапы более чем у тысячи ящериц, чтобы исследовать феномен заживления. Он и стал известен именно благодаря этим жестоким экспериментам. W.W.F.u другие организации, борющиеся с вивисекцией, выступали против него, и им как-то удалось остановить эту мясорубку.
«Я не согласен. Не всегда это так», — коротко сказал Бальзама.
Голосу него был низкий и приятный.
«Почему? А как же тогда?» — полюбопытствовал я.
Должно быть, это был редкий случай, чтобы он вступил в разговор, потому что все, кто до этой минуты трещал, перебивая друг друга, замолчали и приготовились слушать странного персонажа.
«Я думаю, что если у человека есть сильное желание, огромная любовь к тому, чем он хочет заниматься, он может очень высоко подняться по научной лестнице, а те барьеры, которые встретятся ему на пути, исчезнут сами, как по волшебству…»
Э, да он настоящий оптимист, подумал я.
Эмбриолог, казалось, несколько смущался присутствующих: он говорил, не отрывая взгляда от своей пивной кружки.
Он меня сильно заинтересовал. Я спросил, знает ли он хоть кого-нибудь, кому бы это удалось.
Он выпил еще один бокал пива, пока все мы молча ждали ответа.
Он сказал, что знает одну историю, которая способна изменить наши представления обо всем этом.
Вот его история, и я постараюсь изложить ее так же, как излагал ее профессор Корнелио Бальзамо тем февральским вечером в Болонье. История эта подлинная, и я намеренно изменил имена, чтобы сохранить анонимность ее героев.
Андреа Милоцци изучал естественные науки в Римском университете. Он поступил на третий курс экстерном, и его научная карьера не была успешной.
У него были проблемы со всеми важными экзаменами. Математика, физика, химия органическая и неорганическая были камнями преткновения на его пути к профессии биолога.
Он занимался с репетиторами, посещал дорогие дополнительные курсы и после многократных попыток наконец сдал эти экзамены.
Не то чтобы ему не нравилась учеба, но мысль о том, чтобы засесть дома на несколько часов со скучными учебниками, его совсем не радовала.
Он не был тупицей, он был просто парень, который предпочитал сходить куда-нибудь, развлечься с друзьями, почитать детектив или приключенческий роман.
И вот наконец настало время последнего, самого ответственного экзамена в его долгой университетской жизни.
Последний риф. Самый опасный. Потом — только защита и получение долгожданного диплома.
Экзамен по зоологии.
Ужасное препятствие, возникшее между ним и окончанием университета. Огромный, непреодолимый барьер.
Андреа пытался сдать этот экзамен три раза, но каждый раз заваливал.
Почему ему не удавалось сдать зоологию?
Потому что выучить названия всех этих незначительных существ ему было труднее, чем разгружать ящики на рынке. Его начинало мутить от одной мысли о классификации ракообразных, у него мурашки бегали по коже, когда надо было учить анатомию усоногих. Причина его отвращения к этой сухой науке заключалась в том, что она требовала зазубривания и ничего более.
Десять тысяч латинских названий, две тысячи органов с одинаковыми функциями, но разными названиями для каждого вида животных, придуманными, кажется, для того, чтобы повергнуть в отчаяние бедных студентов.
В общем, экзамен скорее для компьютера, чем для человеческого существа.
Несмотря на это, он учил много, очень много и подготовился к тому, чтобы сдать его. В последний месяц перед экзаменом он перестал ходить к друзьям, встречаться с Паолой, своей девушкой, и все такое…
Он очень хотел сдать этот экзамен.
Андреа ехал на своем мопеде в холодной ночи.
До экзамена оставалось десять часов, и он чувствовал, что начинается мандраж, медленный и неотвратимый, как прилив северным побережьем. Он возвращался домой от одного университетского приятеля, жившего в Монтеверде. В прямо противоположной части города. Он провел там целый день, и в конце концов повторение превратилось в какую-то головоломную викторину, не уступающую любой другой — скажем, «Теряй или выигрывай».
