Зиновий Зиник - Руссофобка и фунгофил
"И часто он, этот ваш рыбный торговец, семгу свежую разделывает?" — спросил он с плохо скрываемой завистью.
"Ты, Тадеуш, не подбирайся ко мне со своими намеками. Я тебе адреса все равно не скажу. Но могу твою зависть утешить — перестал он мне внутренности оставлять. На днях захожу к нему, а он мне заявляет: "Да, выбросил я кишки эти, извиняюсь, говорит". Лень ему сортировать, что от семги, а что от трески. Лень, понимаете ли! И все на помойку. Тупой народ!" Снова налили и закусили, на этот раз укропным огурцом с черным хлебом. "Хлеб черный надо у немцев покупать. У датчан тоже бывает: датчане этот рецепт у славянских бояр украли на пути из варягов в греки. А греки на обратном пути у нас укроп украли, теперь в Лондоне в греческих лавках им торгуют", — грустно заметил он. "Грустно, кстати, что вы, родственные нам поляки, пренебрегаете укропом в засолке огурцов. Вот ты, Тадеуш, подцепи огурчик из той баночки, — и проследив за выражением лица собутыльника, откушавшего огурец, спросил нетерпеливо: "Ну?"
"Ничего, — задумчиво жуя, говорил пан Тадеуш. — Ничего огурец. Мы, между прочим, в нашу продукцию тоже укроп заправляем".
"Не чувствую! — резко возразил Костя. — Вот я в твоей лавке купил консервированный засол. Написано: с укропом. Открываю — и никакого тебе укропа во вкусе. Чесноку тоже нет. А про лавровый лист вы, поляки, вообще забыли. Сплошной уксус в нос шибает, разве это засол?"
"Не думаю, что польский засол так уж сильно отличается от российского", — нахмурился пан Тадеуш.
"Как небо и земля, как голова и желудок!" — вскричал Костя, разливая самогону. "Конечно, это не западный маринад, где сплошной уксус с сахаром, хоть самогон вари. Вы, поляки, все-таки учли историческое братство славянских народов и кое-какой укроп в ваших соленых огурцах можно уловить настоящему кулинару или гурману вроде меня. Но что скажет простой русский человек, вкусив ваш польский огурец? Уксус! вот что он скажет. В засолке этой сказывается типично польский подход в конфронтации Востока и Запада: с одной стороны, рецепт российский, с укропом, но уксус шибает в нос явно западной закваской. Нехорошо! Именно уксус, а не лицемерное псевдоприсутствие российского укропа чувствует простой человек в вашем огурце!"
После четвертой рюмки Костя был склонен превращать кулинарию в метафизику национального сознания.
"Я не понимаю, — обижался Тадеуш. — Как такой изысканный и самобытный кулинар, как вы, может опираться на мнение рядового обывателя? Рядовой обыватель словацкую шпикачку от франкфуртской сардельки не отличит".
"А чем, интересно, словацкая хваленая шпикачка от сардельки отличается? Подумаешь, нарезали ее крест-накрест с двух концов, зажарили вместо того, чтоб по-человечески сварить, и выдают за национально-самобытное блюдо! Ну, может, еще сала с чесноком туда нашпикачили, не очень, нужно сказать, оригинально, — пожал плечами Константин. — И откуда у вас, у поляков, такое шляхетное презрение к рядовому обывателю? Обыватель — он оплот здорового желудка. Возьми, Тадеуш, к примеру, простого русского человека, скажем, замоскворецкого купца".
"Какого купца?" — не понял Тадеуш.
"Замоскворецкого", — повторил Костя.
"Разве в Союзе есть купцы?"
"В России все есть, — не сморгнув, ответил Костя. Но нету йоркширского пая. Потому что подай французский артишок с этим паем простому русскому купцу, он его в рот не возьмет. С голоду подыхать будет, но в рот не возьмет. Сколько сахаром эту лягушатину не посыпай — его желудок взбунтуется. Выплюнет он все эти заморские прелести, пойдет себе в огород, картофелю с гряды нароет, огурчик в бочке засолит и переживет спокойненько эту кулинарную чуму на своем привычном, домашнем, обывательском с маслицем и солью. Я тоже в Москве изысками увлекался, про Восток и Запад рассуждал. И только здесь в добровольной изгнанке, понял: секрет великой кухни — в привычке. Привычка свыше нам дана. Ты знаешь, Тадуеш, по какому блюду я здесь тоскую? По пельменям. По клеклым советским пельменям, по тесту склизкому, по сердечку фарша внутри, с лучком и дерьмецом. — Костя облизнул губы. - Ложатся эти пельмешки в луженый и искалеченный советский желудок, как пули в ствол, и чем эти пули начинены — вот загадка для кулинара! Ты думаешь, Тадеуш, не пытался я эту загадку разгадать? Все сорта мяса перепробовал, рыбный пузырь добавлял, мясорубки менял. Все не то. Дерьмеца не хватает. Привычной залежалое™, гнильцы, застойности, привычки. Хорошо ли это, плохо ли — не знаю, — не моралист! Но знаю одно: на этой мистической дерьмовитости держится вся российская кулинария — в этом ее мистерия, недоступная рационализму иностранца. Нет, умом российскую кухню не понять. Все мы, славянские народы, этим секретом повязаны, от россиян до побратимов: народов прибалтийских княжеств, вплоть до варягов, они же и есть скандинавы. И доказательство — общая для всех нас исконная российская селедка. Все славянские народы ею питаются — от волжских бурлаков до скандинавских варягов! Где ты найдешь, Тадеуш, в Англии эту с душком эдаким, с дерьмецом, так сказать, с вонью неподражаемой селедку эту? Ищи-свищи! Беги в Лапландию, бейся головой о железный занавес — не найдешь ты на британских островах селедки".
"Отчего же? — возражал оптимист Тадеуш. — Дают тут нечто вроде нашей селедки: рол-мопс называется".
"Вот именно: нечто вроде! Рол-мопс, псу под хвост, ха! -горько иронизировал Константин. — Зачем, скажи мне, Тадеуш, зачем они в уксусе селедочную рыбину вымачивают? Вот ты попробуй мою домашнюю, возьми кусочек пожирнее, — пододвигал тарелочку с селедкой Костя. — Труда никакого: морской солью натер рыбину и в холодильник в пластмассовом мешке — и через сутки какое амбрэ! А они в свой рол-мопс чего только не напихают, а потом уксусом, уксусом, чтобы тухлецу отбить — а в тухлеце-то и весь секрет! Вы, поляки, я давно заметил, к рол-мопсу склоняетесь. Откалываетесь от славянско-варяжской традиции. А жаль: мало нас, понимающих, в чем вся соль, остается. — Взгляд Кости тоскливо затуманился. — Иногда одиночество такое подступает, Тадеуш, описать невозможно. Я про такое только в письмах Льва Толстого читал. Когда подбирает такая тоска, я сразу за баранку и в лес".
"К березам?" — сочувственно вставил Тадеуш.
"Почему обязательно к березам? Меня деревья сами по себе не трогают. Меня интересует, что там под деревьями".
"Что — ягоды?"
"Бросьте, Тадеуш, дурачка из себя строить! Как будто не догадываетесь. Я не про ягоды говорю. Я говорю про грибы. А ну-ка, — и Костя, развернувшись, снова хлопнул дверцей холодильника. — А такое видал? — и он с торжественным рассчитанным стуком донышка о стол выставил банку с маринованными грибами. — Боровичок к боровичку, а? Шляпка к шляпке, ножка к ножке — как балет Большого театра!" - поворачивал он банку в снопе света, бившего сквозь кухонное окно.
Зоркие глазки пана Тадеуша блеснули и сощурились не только из-за солнечного зайчика, спрыгнувшего со стекла грибной банки. Взором фанатика любовался поляк этим слаженным грибным балетом за стеклом, где, как матовая жемчужина в ложе бель-этажа, возникала долька чеснока или сценически всплывал черным лебедем лавровый лист.
"Ну, — сдерживая дыхание, сказал Костя, — как? Вскроем?"
"Прямо сейчас? — с радостным испугом пробормотал пан Тадеуш. — А может, рановато?" — облизнул он пересохшие губы.
"Ортодокс в этом деле сказал бы, что и рановато. Но я, Тадеуш, иррационалист, и моя интуиция подсказывает, что в самый раз. Боровички попались — нежности необычайной! Ни одного червячка, ни одной улиточки тебе — ну просто новорожденные молочные младенцы: сырыми можно есть, — бормотал Константин, возбужденно, четко и аккуратно орудуя открывалкой. — А ты, Тадеуш, разлей пока по маленькой. Ну-с, - и, выдержав театральную паузу, он, как фокусник, снял крышечку с банки. — Ароматец, а?" — потянул он носом.
Оба замолкли, благоговейно шевеля ноздрями. И, как два сектанта, совершающих басурманский ритуал, вооружились вилками, не проронив ни звука.
"Ну, Тадеуш, тяни первый", — наконец произнес Костя и с российской душевной широтой пододвинул банку младшему брату в семье славянских народов.
"Да чего же я? - потупил глаза Тадеуш. — Поперек батьки в пекло не лезь, как говорил ваш Тарас Бульба".
"Тарасу Бульбе было не до грибов. Он польскую шляхту на кислую капусту шинковал. А может, и червей кормить, пардон. Так что давай, Марина Мнишек, цепляй гриб", — понукал соседа Костя, сам держа нетерпеливо наготове вилку.
Пан Тадеуш, обидевшись, видно, за польскую шляхту и Марину Мнишек, отложил было вилку, но в конце концов после недолгих пререканий и братских подзуживаний оба сунули вилкой в банку одновременно. Обменялись взглядами, подцепили по грибу, с торжественной симультативностью вынесли его на свет Божий, окунули в солнечный луч, полюбовались и с той же синхронностью, опрокинув рюмку, отправили по грибу в рот. Тадеуш из-за ложной скромности — ножку боровика, а Константин, по-хозяйски — шляпку. Оба подержали добычу во рту, легонько пожевали, проглотили и разом воскликнули:
