Иван Зорин - Дом
За стенкой включили телевизор. Ссохшейся гортанью Елизар Аркадьевич издаёт подобие стона. Никто не приходит. Он пробует ещё раз. И сам боится своей смелости. Опять никого. Кому нужны его ввалившиеся глазницы, которые без сожаления прикроют пятаками? Остаётся смириться. И, пока жив, приспособиться. Только как приспособиться к тому, к чему приспособиться нельзя?
На кухне опять ругаются. Елизар Аркадьевич невольно прислушивается, голоса делаются злее, однако слов не разобрать. Почему он умирает вот так? Елизар Аркадьевич морщит лоб, и его не покидает чувство, что жизнь прошла сама по себе, без всякого его участия.
Зажмурившись, Елизар Аркадьевич возвращается в детство, когда вот так же заставлял сверкать пятна на обратной стороне век, и вот так же был не в силах разгадать их причудливую мозаику. Во сне он теперь часто видит отца, у которого сидит на плечах, как мальчик-с-пальчик — у гиганта. Отец прикидывается слепым, и Елизар со смехом указывает ему дорогу. Они выходят на просторный двор, где мать уже приготовила завтрак: в окружении горячих ватрушек пыхтит самовар. «Ну, богатырь, слезай!» — улыбается отец, подставляя ногой стул. «Расти, Елизарушка», — умиляется мать, глядя, как он, не доставая до земли, болтает ногами. И вот Елизар Аркадьевич уже сам, притворяясь слепым, таскает на плечах сына. «Мы все, точно карлики, сидим на закорках у жизни, — думает сквозь сон Елизар Аркадьевич. — Всем правит её слепая воля…» И ему чудится, что ещё немного, и он разгадает её тайную цель. А, просыпаясь, видит затемнённое окно, стены с чередующимися, точно брошенными в гроб, цветами на обоях, и в первое мгновенье не понимает, что жив.
Зачем он здесь? За что страдает?
Только теперь Елизар Аркадьевич понял Сократа, скрасившего последние часы философской беседой. Понял, как старик старика. Он и сам бы сейчас болтал без умолку. Или молчал, если было бы с кем.
Раз к Елизару Аркадьевичу явился гость. Он был так чёрен, что в темноте отбрасывал тень, у него была змеиная головка на тонкой шее и телячьи глаза. На улице шёл дождь, и с плаща у него капало. «Наследит…» — испугался Елизар Аркадьевич, посмотрев в угол. Раньше там стоял платяной шкаф, но, заболев, Елизар Аркадьевич видел, как зеркало удваивает его страдания, и шкаф убрали.
— Ничего, подотрут… — прочитал его мысли гость. И вдруг расхохотался: — А ты, значит, детей боишься?
Елизар Аркадьевич опустил глаза.
— Что за жизнь! — сел на постель незнакомец. — Детьми боимся взрослых, взрослыми — детей!
Прижав пальцем ноздрю, он громко высморкался, растерев каблуком.
— И всё-то делается по инерции: у человека впереди — бездна, мгла, он одной ногой в могиле, а продолжает думать о ничтожных вещах.
И Елизар Аркадьевич вдруг поразился своей привязанности к жизни. Зачем его заставляют жить? Зачем сам себя заставляет? Он по привычке открыл рот с давно непослушным языком, но, к удивлению, заговорил:
— Может, дети будут счастливее…
— Брось, — осадил гость, — разве дело в квартире?
И Елизар Аркадьевич опять подумал, что всё в жизни устроено неправильно.
— Идёт своим чередом, — прошептал он, будто про себя. — Отцы и дети, из жизни в жизнь… Но зачем разум? Животные не осознают ни этого круговорота, ни своего места в нём, а конец тот же.
Елизар Аркадьевич махнул рукой, которая странным образом слушалась.
— И страшно это понимание — зачем Творец допустил его? Разве Он не ведает Своего зла?
Человек в чёрном залез пальцем в рот, точно выковыривал из зубов мясо.
— Бог абсолютно добр, и Сын Его не видел зла, потому что его может видеть только тот, кто его причиняет, — он достал застрявшее мясо. — Только дьявол.
— А человек? — затаил дыхание Елизар Аркадьевич.
— Помилуйте, — всплеснул руками гость, — дьявола без человека не существует! Как и Бога. Это два глаза: один замечает пороки, другой — добродетели. Только под старость-то человек кривеет — на тот глаз, который за жизнь предпочёл.
Незнакомец поднялся.
— Впрочем, мы заболтались, ты готов?
Елизар Аркадьевич кивнул. И тут вспомнил про квартиру. От ужаса его глаза расширились, он привстал на постели, заикаясь об отсрочке.
Комната была пуста, он таращился в темноте, а за окном лил дождь.
После него останется несколько забытых книг, равнодушные дети, которые пытаются приспособиться к тому, к чему приспособиться невозможно, и внуки, которые будут его вспоминать, только выпрашивая на экзаменах трояки: «Профессор Коновой — наш дед».
Боль съедает Елизара Аркадьевича — у стариков не болят только ногти и волосы. Но он дотерпит. Дети переселятся в новую квартиру, а он отправится к Вере, расскажет, как ему без неё было плохо, и, быть может, всплакнув, она пожалеет его. Елизар Аркадьевич представляет, как она будет гладить мягкой ладонью его седые волосы, прося прощенье за то, что так рано оставила его.
Последняя страница в домовой книге, повествующая о смерти Елизара Аркадьевича, была уже настолько тяжёлой, что Лука с трудом перевернул ее, незаметно прихватив следующую, и чтобы сгладить тягостное впечатление, не останавливаясь, стал читать дальше. Она содержала сухую, как отчёт, запись, не содержащую имен, точно эта история должна была держаться в секрете.
В доме живут две семьи. У четы на седьмом этаже трое детей: старшая девочка и мальчики-близнецы, — супруги на шестом растят дочь. Обе пары приблизительно одного возраста. Однажды на седьмом этаже жена жарила рыбу и вдруг обнаружила, что кончилась соль. Это имело важные последствия. Она спустилась за солью к соседям, муж в это время там был один, и в результате рыба сгорела, а она забеременела. Когда дело вскрылось, женщина заявила, что не может жить без своего любовника, и переехала в его квартиру. Своего мужа она не спрашивала, а любовник не возражал. Однако возмутилась жена любовника. «Убирайся! — закричала она изменившему ей мужу. — И забирай дочь, я теперь её видеть не могу!» Любовники переехали в пустовавшую квартиру на третьем этаже, которую сняли у Кац, и, пока оформлялись разводы, женщина родила. Таким образом, дети перераспределились: теперь любовники на третьем этаже растили двоих детей, на седьмом этаже мужчина один воспитывал троих, а этажом ниже женщина коротала дни в одиночестве. Как-то она предложила соседу жениться на ней.
— Трудно без хозяйки, — сказала она, заглядывая в глаза.
— Мне помогает дочь, — отказал он, умолчав, что повзрослевший ребёнок перестал улыбаться, несмотря на все его старания.
С тех пор бывшие супруги жили врозь, но через несколько лет все четверо снова породнились: дочь, которую мать выгнала вместе с мужем, вышла замуж за одного из близнецов с седьмого этажа…
Кто были эти люди? Как знать? Перелистывая домовые книги, в которых умирали Елизар Аркадьевич и жильцы его поколения, Лука с тайным наслаждением думал: уничтожь эти записи, и они умрут во второй раз — уже навсегда. А пока они жили в домовых книгах, искажённые двумя зеркалами − памятью летописца и воображением читателя, − существовали в неверном сочетании букв, связанные с миром этой последней нитью. Посчитав, что для первого дня прочитал довольно, Лука спрятал домовую книгу в несгораемый шкаф.
Яков Кац, сын Исаака, который до поры ничего не знал об отце, потому что его приёмная мать, Саша Чирина, умела держать рот на замке, был зачат в любви, и не имел дара прорицателя. Он рос тихим, послушным, и в школе его дразнили «затюканным». Яков Кац терпеливо сносил издевательства, радуясь своей хромоте — из жалости его не били. После неудачного опыта по воспитанию родного сына Саша Чирина теперь отдавала предпочтение прянику перед кнутом. Вспоминая восхищение, с каким Савелий Тяхт рассказывал о Матвее Кожакаре, она решила сделать из Якова математика, наняла учителей, готовивших в университет, на цыпочках подкрадывалась к двери в его комнату и, заглянув в щель, запирала губы пальцем: «Занимается…» Грызя заусенцы, Яков Кац щёлкал задачи, как орехи, но Савелий Тяхт и из могилы продолжал заражать странными болезнями − вместе с математикой ему передалась боязнь одиночества. Едва он оставался один, как ему делалось дурно: руки холодели, его охватывала паника, ему казалось, что он умирает, а его никто не спасёт. Он умирал бесчисленно, так что, когда пришла смерть, не удивился, прошептав: «Бывало и страшнее». Встречаясь на лестнице с Молчаливой, вцепившейся в своё одиночество, он опускал глаза, стыдясь представить, что эта женщина с растрёпанными, как у Бабы-яги, волосами и шерстяной нитью в зубах, — его мать. Обедал Яков в школьном буфете булками с марципаном, а на ужин Саша Чирина готовила ему неизменную гречку с молоком, загоняла в постель, и, когда он капризничал, не собираясь спать, рассказывала одну и ту же историю:
