Юрий Козлов - Разменная монета
Собственно, он вполне мог не звонить.
Если когда-то что-то и было между ним и этой самой Красновской, звонить ей спустя столько лет было совершенно необязательно.
Да и что было-то?
В общаге у кого-то праздновали день рождения. В маленькой комнатке за столом разместилось невообразимое количество людей. Никифоров сидел на койке, зажатый между толстым лысым грузином Резо (на вид ему было лет пятьдесят, и на кого он совершенно не походил, так это на студента. А вот, поди ж ты, был им) и Красновской. Если он что-нибудь брал со стола, потом долго сидел вполоборота, некуда было пристроить плечо. Подняться с койки, выйти из-за стола значило потревожить человек десять. Вот он и сидел, автоматически отжимаясь от Резо (близость с этим «грузинским Ломоносовым», как он сам себя называл, радости не доставляла), автоматически прижимаясь к Красновской (эта близость по крайней мере не была неприятной). Она сидела очень прямо, не пила, не ела, как восточная невеста, помнится, от неё пахло хорошими тонкими духами.
До вынужденного соседства Никифоров как-то не обращал внимания на Красновскую.
Начать с того, что все два курса по окончании занятий в вестибюле её неизменно встречал унылый и скучный, как понедельник, малый, который подавал ей паль-го, или плащ, или ничего (в зависимости от погоды), трепетно принимал её сумку с учебниками и тетрадями. Подобные сцены в хохочущем, расхристанном, дурном институтском вестибюле не могли вызвать ничего, кроме тоски и воинствующего неинтереса. Никифоров долгое время не знал даже, как зовут Красновскую: Наташа, Ира?
Сейчас, дерябнув водяры, решил, что Ира, и так бы к ней и обратился, если бы кто-то не прокричал с другого конца стола: «Наташка! Красновская! Передай селёдку!»
День рождения катился своим чередом.
Никифоров уже и не пытался подняться из-за стола.
Ему неожиданно открылось, что на определённом этапе отношений слова, в сущности, излишни. Что-то, конечно, происходило в комнате: кто-то острил, кто-то задирался, кто-то произносил длинный тупой тост. Но для Никифорова мир странно сузился, как бы переместился в брючное его бедро, прижатое к юбочному бедру Красновской. Слова, вернее, даже не слова, а то, что первичнее слов, для обозначения чего отчасти впоследствии и родились из мычания и рычания слова, как бы перетекало из бедра в бедро, и немое касательное это общение было неизмеримо приятнее, чем если бы они, жуя, говорили друг другу какие-нибудь пошлости. Поэтому, когда застолье завершилось и все потянулись в другую комнату танцевать, Никифоров и Красновская остались тесно сидеть на койке, хотя уже не было ни с её, ни с его стороны соседей. «Не разлепиться?»— ехидно хихикнул кто-то, то ли входя, то ли выходя. Никифоров поднялся, подал руку Красновской. Она заторможенно, как во сне, стиснула его руку. Никифоров подумал, что сегодня редчайший в его жизни день, когда есть и время и место: родители в санатории, сестра с мужем на «даче», точнее, в палатке на шестисоточном участочке, где совместно с другими «дачными» страдальцами они мужественно пытались что-то построить вопреки желанию государства.
Никифоров ещё додумывал эту мысль, а они уже плыли сдвоенными инфузориями в медленном танце в тёмном, перенасыщенном другими сдвоенными инфузориями, пространстве. Ему наконец представилась возможность ощутить Красновскую не неподвижным бедром, а весьма подвижными руками. На ощупь она была очень прямая, стройная и какая-то жёсткая, как из жести. У неё было удлинённое пропорциональное лицо, глядя на которое трудно было распознать, о чём она в данный момент думает: злится, радуется или тоскует? Красновская была бы ничего, если бы не сковывавшая её жестяная жёсткость, не испуганно застывшее то ли от разочарования, то ли от какого-то неверия лицо.
Никифоров вдруг вспомнил, что давненько не видел в вестибюле унылого малого, трепетно принимающего её портфель. Поведение Красновской показалось ему столь же прямым, стройным, жёстким, как она сама. Парня нет. Нужен новый. Где взять? Искать. Вот она и пришла на день рождения в общагу, куда сроду не ходила. Ей нужен парень, который был бы жёстко при ней, как прежний, но ведь так жёстко сразу не скажешь.
Сначала нужно познакомиться поближе. А вот тут-то у неё провал. Не умеет. Нет опыта. Что значит «поближе»? Сразу? Или потом? И вообще надо ли? Или надо непременно?
Никифоров, неожиданно крепко угощённый в темноте Резо чачей из глиняного кувшина, пошатываясь, подал Красновской белый плащик, спустился с ней на улицу, двинулся, обняв её за плечи, к стоянке такси, где в те невозвратные времена, случалось, стояли в ожидании пассажиров свободные машины.
Дальше всё как-то поплыло.
В такси он полез к ней под юбку, но получил жёсткий отпор. Разок, впрочем, они поцеловались. Красновская с тоской смотрела в затылок таксисту, губы были как жестяные. Жили они оба, как выяснилось, на Ленинском проспекте. Никифоров в середине, Красновская в конце. О чём-то, наверное, они говорили, раз она вышла вместе с ним у его дома. Скорее всего она вышла из стыда, что таксист слышит их разговор. «Хорошо», — наверное, сказала она, лишь бы Никифоров заткнулся.
Потом произошёл пьяный провал, потому что очнулся Никифоров в кровати один. В прихожей горел свет, а в ванной шумела вода. Он всё вспомнил и прямо-таки задрожал от вожделения.
Она пришла из ванной почему-то одетая, застёгнутая на все пуговицы и застёжки. Сатанея, исходя похотью, Никифоров раздел её, неподвижно стоящую под его поцелуями, как жестяное изваяние. Обнажённая Красновская действительно напоминала изваяние, но соответствующее блистательному античному канону красоты. Одежда, оказывается, скрывала законченную красоту её тела, сохранявшего, впрочем, несмотря на красоту, непобедимую жёсткость.
«Что… Почему?» — жадно ощупывал её Никифоров. «А я десять лет занималась спортивной гимнастикой, — сказала Красновская, — никакой жизни: сборы, соревнования, тренировки по восемь часов в день, кололи, сволочи, гормонами. Я вообще-то мастер спорта, кандидатом в сборную была. Потом травма, перелом позвоночника. Год в параличе. Вышла — поезд ушёл, уже никому не нужна. Дали инвалидность, платят тридцать рублей в месяц. Ладно, зато ходить могу, только нельзя больше пятидесяти пяти килограммов весить — развалится позвоночник. И лицевые нервы восстановились не полностью, видишь, какая морда неподвижная…»
У Никифорова не осталось сил слушать. Он уложил Красновскую на кровать, брал долго, изощрённо, искусно (по крайней мере, ему так казалось), сосредоточившись на нелепой мысли, что раз ей так не повезло в жизни, пусть хоть сейчас получит истинное, какого никогда не получала, удовольствие. Таким образом, неожиданная случайная близость превратилась для Никифорова в своего рода работу, которую он выполнил, как ему опять-таки тогда показалось, превосходно.
Он заснул, а когда открыл глаза, гадкий серый рассвет сочился в окно, обещая скучный, ненужный день. Красновская — опять одетая, застёгнутая! — стояла у окна, крупно вздрагивая плечами. То был не плач — жутковатые, с перехватом дыхания, рыдания. «Ира! Ты… что? — хриплым неуправляемым голосом спросил Никифоров. Тут же вспомнил, что она не Ира. — То есть Наташа… Я хотел сказать, Наташа…» — вышло совсем безобразно. «Всё нормально, — ответила, не оборачиваясь, Красновская, — Ира мне даже больше нравится. Спи».
Никифоров хотел что-то сказать, но любые его слова только усугубили бы мерзость рассвета наступающего ненужного дня. Он и так сказал достаточно. «Только бы не выпрыгнула из окна…» — подумал Никифоров, отключаясь.
А когда через пару часов проснулся окончательно, Красновской не было.
Никакого продолжения не последовало.
Они кивали друг другу при встречах, иногда даже садились рядом на лекциях. Красновская была аккуратной студенткой… Никифоров брал у неё конспекты.
Вот, собственно, и всё, что было между ними, когда они встретились семь лет назад: разведённая Красновская и счастливый отец Никифоров.
Он мог ей не звонить.
Но позвонил.
И поехал к ней куда-то на автобусе от метро «Юго-Западная», где она жила в однокомнатной квартире, то есть как только может мечтать после развода бездетная женщина. Никифоров сказал Татьяне, что пройдётся по магазинам, поищет для дочки стульчик-коляску, а сам отправился к Красновской, где всё странным образом повторилось, за исключением того, что на сей раз у Никифорова не было уверенности, что он проделал необходимую работу превосходно.
Никифоров стоял у чёрного вечернего окна, тосковал, как только может тосковать любящий муж, отец, изменяющий жене не столько по собственному желанию, сколько из жалости к другой женщине. К тому же оказавшийся не больно лихим любовником. Вероятно, даже если из жалости, получается хорошо, только когда свободен.
