Назым Хикмет - Жизнь прекрасна, братец мой
— Что такое? Чего ты, мать твою, шумишь?
Не успел Измаил ответить, как бородач с ящика подал голос:
— Ваш покорный слуга тут ни при чем, все — этот вот тип.
— Чего тебе надо? — покосился на Измаила полицейский.
— Мне еду никто не приносил?
— Сейчас узнаем.
Дверь закрылась.
— Не надо так стучать. Если тебе приносили еду, то отдадут.
Измаил злобно посмотрел на рожу бородача, ковырявшего в зубах щепочкой — откуда он взял эту щепочку?
Дверь открылась. Очкастый комиссар с другим полицейским бросили Измаилу одежду.
— Мне никто еду не приносил?
— Твоя жена приносила. Мы ее прогнали.
— Почему?
— Можешь несколько дней и поголодать.
Они закрыли дверь и ушли. Измаил еле-еле оделся. А когда оделся и чуть-чуть согрелся, его начало трясти. Трясет так, будто его бьет током.
Ту ночь он провел на своих ботинках. Пальто ему не отдали. Пиджак от холода не спасал. В какой-то момент он проснулся от невыносимой жажды. Бородатый мерзавец храпит, все так же восседая на своем ящике. Измаил подкрался к нему. Разок глотнул воды из бутылки рядом с ящиком, потом — еще пару раз. Потом выпил все.
Наутро его разбудил вопль бородача:
— Ты выпил мою воду!
— Очень уж хотелось пить.
— Тебе есть запрещено, пить — тоже запрещено. Я доложу.
Вскоре дверь открылась, и сын бородача вновь принес хлеб и маслины.
— Этот человек сегодня ночью выпил всю мою воду, — пожаловался сынку папаша.
— Пусть пьет, что такого, я свежей воды принесу, отец.
— Этому, сказали, запрещается есть и пить.
— Один глоток можно сделать…
— Меня оклеветали, смотри, и тебе беда будет, — не унимался бородач.
Сын ему не ответил. Светловолосый парень. И форма, и фуражка у него довольно опрятны. Он забрал бутылку и вскоре вернулся с водой.
Измаил нацарапал на известке вторую черточку.
Должно быть, около полудня сын вновь принес бородачу котлеты с лепешками. Вскоре дверь открылась. Очкастый комиссар, не глядя на Измаила, сказал бородачу:
— Отец, смотри еду этому не давай, а то и тебе пост устроим.
— Разве я дам?
У Измаила богатый опыт отсидки, он знает, как можно коротать время, находясь в четырех стенах долгие месяцы. На разговор с бородачом надеяться нечего. Он решил считать его каким-то неодушевленным предметом из камеры. Начал рассматривать этот предмет. Все время сидит, взгромоздившись на ящик. Когда же он встанет походить? Ногти у него очень длинные и грязные. А пальцы — желтые, как воск. Нос кривой. Досчитаю до тысячи, встанет, мерзавец, с места. Досчитал до тысячи. Бородач все сидит. Досчитаю до трех тысяч, он закроет глаза. Бородач закрыл глаза на две тысячи двести шестьдесят четвертом счете. Эта лампочка — на сколько свечей? Самое большее, на двадцать пять. Как у нас в уборной. Кто там ползет по потолку — клоп, что ли? Откуда здесь взяться клопам? Досчитаю до десяти тысяч, этот тип откроет глаза. Досчитал, не открыл глаз бородач. Какого роста сейчас Эмине? Есть уже метр? Нет? Надо померять. Нериман они прогнали, даже не взяв у нее еду? Может, еду забирают, да мне не дают? Не могут они не взять ничего и прогнать. Наверное, взяли да сами и съели с удовольствием. Ах скоты, ах скоты. Нужно не думать о холоде, чтобы не чувствовать его.
Дверь открылась. Парень принес отцу вечерний провиант. Тахинная халва, хлеб. Негодяй сожрал все, громко чавкая. Жирные крошки халвы запутались в черной бороде. Он постучал в дверь. Открыли.
— Мне надо по-большому.
— Мне тоже надо, — сказал Измаил.
Сначала сводили этого праведного. Потом сказали Измаилу:
— Только прихвати с собой жестянку с мочой.
Измаил с трудом поднялся с пола, взял жестянку.
До сих пор не может ступать на подошвы. Ему пришлось опереться на полицейского.
В уборной Измаил, припав к раковине, вдоволь напился воды. Когда он вернулся, бородач прохаживался по камере.
Измаил принялся считать его шаги. Пятьсот пятьдесят два. Бородач вновь взгромоздился на ящик. Уткнулся бородой в пальто. Заснул. Измаил знает: в таком месте нельзя часто думать о тех, кого любишь. Нельзя думать о воле. Надо думать о плохих людях, о том, что тебя злит. Сегодня вечером вызовут на допрос. Наешься опять побоев или нет? Он много часов с колотившимся сердцем ждал, когда откроется дверь, но дверь не открылась.
Голод скребет внутренности. Сколько себя помню, всегда хороший аппетит у меня был, братец мой.
На следующий день сидельцу на ящике вновь принесли завтрак, обед и ужин. Измаил старался не смотреть на гада, пока тот ел. Боль в подошвах почти прошла. Холодно, но я, кажется, привык. Он нацарапал четвертую черточку.
На следующий день бородач, уминая котлеты с лепешками — как же они благоухают, черт побери, а лепешка-то какая горячая, — сказал:
— Очень уж вкусно. Сынок, верно, берет их в котлетной на Баб-ы Али.
Измаил с трудом сдержался, чтобы не обругать мерзавца.
Тем вечером его тоже не позвали на допрос, на следующий вечер — тоже.
Измаил нацарапал пятую черточку.
Бородач без перерыва с громким чавканьем уминает перед Измаилом то котлеты, то тахинную халву, то маслины, то вяленое мясо, то лепешки. Ковыряется в зубах. Сплевывает. Рыгает, приговаривает: «Ох, хвала Аллаху» — и снова ест, ест до отвала.
Измаил нацарапал шестую черточку. Он лежит спиной на цементе. Перед глазами у него почему-то встали праотцы-Адамы, пасшиеся у генуэзской стены. Молодая, зеленая трава. Он смотрит на бородача, который ест вяленое мясо. Броситься на мерзавца, выхватить у него из рук его мясо! Измаила тошнит, внутренности словно режут ножом. К голоду мы привыкаем. Наш ишак только начал привыкать к голоду, как околел. Измаил пытается вспомнить анекдоты Ходжи Насреддина. Ни один не вспоминается. Он нацарапал седьмую черточку. Эти семь дней помимо всего того, что он видел, слышал, чувствовал и передумал, три единственных вопроса не давали ему покоя: кто сказал, что Зия отдал мне пишущую машинку и бумагу? Кто сказал, что я отдал их Кериму? Когда откроется дверь и меня потащат на фалаку? Дверь не открылась и в тот вечер. На следующий день, когда бородач поглощал котлеты с Баб-ы Али, Измаил вылил ему на голову жестянку с мочой. Тот сначала растерялся от произошедшего. Побежал к двери, начал с воплями молотить в нее. Пришли. Заковали Измаилу за спиной руки в наручники и той же ночью, отведя его наверх, на четвертый этаж, в комнату, заполненную грудами известки и кирпича, избили, ни о чем не спрашивая, до потери сознания. А потом притащили его в одну из одиночек политического отдела и заперли там. Измаил вновь увидел тех, кто сидел на стульях в коридоре. Но в большинстве своем это были уже другие люди. На одной из табуреток сидит дантист Агоп. Его белые волосы блестят в свете электрической лампы.
ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ ЧЕРТОЧКА В ИЗМИРЕ
Когда Измаил открыл дверь хижины, Ахмед чертил двадцать пятую черточку. Но услышав скрежет поворачивающегося в замочной скважине ключа, он отступил на шаг.
— Хвала Аллаху, ты на ногах, — обрадовался Измаил. — Как температура?
— Вроде падает.
— Я принес градусник. Как это мы до сих пор с тобой не додумались до него, а, братец? Ну-ка, давай поставь.
Ахмед поставил градусник: 38,5.
— Хорошо, хорошо, надает. Ты простудился, только и всего.
Измаил, правда, в этом не уверен, Ахмед — тоже. Но Ахмед сразу ухватился за эту мысль.
— Мне самому кажется, что я подхватил грипп. Ведь в городе есть эпидемия?
— Конечно, есть.
(Врет.)
— У нас на заводе половина рабочих гриппом больна.
(Врет.)
— Как у тебя аппетит?
— Отличный, Измаил, дружочек.
(Врет.)
— Ягненка я не нашел, зато жареную курицу принес.
— Отлично. Спасибо.
Ахмед через силу съел немного курицы, давясь каждым куском.
— У тебя и ломоты почти не осталось, верно?
— Еще немножко есть.
— Эх, ну конечно же, ты простыл. Сразу не пройдет.
— Грипп.
— Я же сказал, половина рабочих на заводе…
— Я больше не кричу по ночам, верно, Измаил?
— В последнее время ты ни разу не кричал.
— Хорошо.
— Конечно.
— Ты, Измаил, ведь сказал всем, что я уехал в Стамбул?
— Ну да, мы же так договорились… Хотя это и не нужно было делать. Но тебя же не переубедишь, братец.
— Пусть они думают, что я в Стамбуле. Ну, на случай, если что-то вдруг произойдет.
— Ничего не произойдет. Что было, то прошло. Давай по кроватям.
Измаил, изображая, что играет на трубе, протрубил вечернюю зорьку.
— Наш дом был рядом с казармами. Так что я могу изобразить все сигналы. Горн в столовую. Горн в атаку.
— Слушай, знаешь, о чем я подумал? Если ты когда-нибудь окажешься в Москве, разыщи Аннушку, Измаил.
