Олег Рой - Эдельвейсы для Евы
— А меня еврей во Львове в сорок пятом уверял, что она такая одна на весь мир, мол, сам мастер отливал.
Бася с хозяйкой переглянулись.
— Ты машину уже отпустил? — нервно спросила Мария Львовна.
— Отпустил, — генерал стал расстегивать китель.
— Вызови снова, — голос у супруги был командирский.
— Зачем? — удивился генерал.
— Затем, что в комиссионке стоит наша всадница! — Мария Львовна была в бешенстве.
— Успокойся, — генерал аккуратно повесил китель на плечики. — Комиссионка все равно уже закрыта, мы ее сами с боем взяли. А почему это ты решила, — при этом он бросил взгляд на застекленные витрины, — что это наша всадница?
— Да потому, что наша — ускакала. — Мария Львовна в изнеможении села на кресло.
— Как ускакала? — не понял генерал.
— Ну пропала, про-па-ла.
— Ты уверена? — До генерала стал доходить истинный смысл происшествия: в доме завелись воры.
На следующее утро, еще до открытия комиссионки, Мария Львовна стояла у ее дверей. В квитанции, выписанной на всадницу, была черным по белому написана фамилия сдавшего статуэтку. Это был Аркадий, сын Егора Яковлевича. Дальнейшее разбирательство, уже дома, прояснило ситуацию до конца: Аркадий играл в карты. Конечно, на деньги. Долги надо было отдавать, а долгов было много. Всадница была возвращена на место, Аркадию указали на дверь. А Вика только вздохнула с облегчением. И пока мать искала ей нового мужа, она в очередной раз влюбилась. Но теперь не в киноактера и не в портрет кисти Ван Дейка, а во вполне реального человека, тромбониста из их оркестра — Мария Львовна добилась для дочери после консерватории распределения в Большой театр.
Жизнь Вики засверкала новыми красками, знакомые изумлялись происшедшим с ней переменам. Она похорошела, разрумянилась, глаза ее светились.
Однажды утром Бася услышала, как девушка, одеваясь в своей комнате, напевает песню из культового фильма «Возраст любви»:
Если ты в глаза мне глянешь, И тревожно мне, и сладко, Если ты вздохнешь украдкой, Мне печаль твоя видна, Если, мне целуя руку, Ты шепнешь одно лишь слово, Жизнь отдам и не спрошу я, Для чего тебе она…
— Да ты никак влюбилась, Вика! — с нежностью сказала Бася.
Вместо ответа генеральская дочка лишь потерлась щекой о ее ладонь. Бася вздохнула.
— Дай тебе Господь счастья, девочка… Вот только знаешь что… От Марии Львовны глаза прячь. Мало ли…
Наученной горьким опытом Вике первое время удавалось скрывать свои чувства от матери. А скрывать было что — однажды после репетиции тромбонист, слегка смущаясь, сказал, что у него есть лишний билет на Таганку и если она, Виктория, завтра свободна, то он был бы счастлив пригласить ее на спектакль «Жизнь Галилея». Вика летала, как на крыльях. Тромбонист, его звали Володей, был сиротой и жил в крохотной, но отдельной квартирке в Черемушках. На ночь Вика, конечно, оставаться у него не могла — из-за матери, да и отец тогда еще был жив, — но днем они иногда встречались там, и Вика уговаривала себя, что с ним все не так, как с Аркадием, что близость с Володей дарит ей истинное наслаждение — но ей все еще было стыдно и неловко в постели, все время казалось, что за спиной стоит мать со своим вечным «неприлично».
Их роман длился полгода, и Вика все ждала, когда же он сделает ей предложение, тогда она познакомит его с родителями. А он все молчал и молчал. Потом встречи стали реже, Володя постоянно был занят — то какие-то родственники просили перевезти мебель, то из Костромы приезжала тетка, и надо было поводить ее по магазинам… Она сначала верила его объяснениям, потом начала подозревать, нервничала, плакала, стала устраивать ему сцены ревности. А однажды, проходя по улице Горького, Вика увидела его в кафе «Космос» вместе с весело хохочущей женщиной. По всему было видно, что им вдвоем хорошо. Виктория так и застыла у зеркального окна-витрины и глядела на парочку до тех пор, пока Володя случайно не поднял голову и не встретился с ней взглядом. Несколько секунд они молча смотрели друг на друга, потом тромбонист придвинулся к своей спутнице и больше уже не поворачивался.
Поздно вечером Виктория приехала в Черемушки и долго звонила в дверь, но ей никто не открыл. А на следующий день во время утреннего спектакля Володя избегал ее и старательно смотрел в другую сторону. В антракте она сама подошла к нему и тихо сказала:
— Нам надо поговорить. Давай сходим куда-нибудь, у нас же сегодня свободный вечер.
— Я не могу, — виновато улыбнулся он.
— Почему? — спросила она, чувствуя, как на глаза наворачиваются предательские слезы.
Он молчал и все время вытирал носовым платком лоб.
— Я буду сегодня занят, — наконец выдавил он из себя.
— Чем? — Голос у нее задрожал.
— Виктория, — тромбонист набрал побольше воздуха в легкие, — нам не надо больше встречаться.
Она смотрела на него широко открытыми глазами. Слез не было — они застыли на подходе.
— Извини меня, я должен был тебе это раньше сказать. Но я не решался. Прости. Я полюбил другую.
Виктория на следующий же день ушла из оркестра Большого театра, потому что не могла видеть рядом того, кого любила и до кого не могла даже дотронуться. Дома ее поступок наделал большой переполох. Но еще большее потрясение ждало Марию Львовну, когда она узнала, что ее дочь беременна. Она бросилась выяснять: кто? И тромбонист был приглашен в генеральский дом для серьезного разговора. Виктория не знала об этом решении матери, и, когда вечером пришла домой и сквозь приоткрытую дверь в гостиной увидела знакомую туфлю на тонкой ноге тромбониста, стыд за мать заставил ее бежать во двор. Там она и дождалась того, чьего ребенка носила под сердцем.
— Виктория, — тихо сказал он, — что же ты мне ничего не сказала?
— О чем?
— Ты знаешь, о чем.
— И ты бы меня сразу обратно лолюбил? Да?
Он молчал. Потом круто развернулся и зашагал к метро. Больше они никогда не виделись.
Через три дня Мария Львовна, предварительно переговорив с нужными людьми, отвела Викторию в больницу.
— Ни о чем не думай, — говорила она дочери. — Ты начнешь жизнь с чистого листа.
Чистые листы потом еще были, и не раз. Виктория влюблялась, каждый раз пылко, страстно, очертя голову, словно в омут бросалась. На каждого она обрушивала целый шквал чувств, весь запас нерастраченной нежности и заботы. Но она словно обречена была судьбой на несчастную любовь. Ее избранники или были женаты, или не обращали на нее внимания, или очень быстро расставались с ней, чаще всего безо всяких объяснений — просто исчезали из ее жизни, и все.
Одному из них, все-таки решившемуся на финальный разговор, Вика устроила допрос с пристрастием: ну почему, ну что во мне не так?
— Видишь ли, мне нравятся более темпераментные женщины, — выдавил тот из себя. — Ты, не обижайся только, несколько холодна в постели…
Вот оно что! Вот, оказывается, в чем дело… Виктория на самом деле до тех пор так и не научилась получать удовольствия от близости, но ей и в голову не приходило, что это может столь пагубно влиять на отношения. Когда у нее, наконец, появился новый кавалер, она стала играть в постели, как на сцене, изображая наслаждение, но и это ни к чему не привело. Через пару месяцев они все равно расстались. И снова — глухая боль, вселенская тоска и полное нежелание жить…
«Ты слишком их любишь! — говорила задушевная подруга Лиза. — Ты готова отдать всю себя. Так нельзя. Помнишь, у Пушкина? Чем меньше женщину мы любим… С мужчинами так же, только еще хуже. Надо быть загадочной и недоступной, чтобы у него возникло желание тебя завоевать».
И Вика пыталась быть загадочной и недоступной, но у нее ничего не получалось, а годы меж тем шли и шли. Когда умерла мать и она обрела наконец-то долгожданную свободу, ей было уже под пятьдесят. Похоронив Марию Львовну, Виктория еще несколько месяцев, словно по инерции, продолжала жить по ее законам: носила то, во что одевалась и раньше, никуда не ходила, все свободное время проводила дома за книгой или у телевизора. А потом она вдруг словно проснулась. В одно прекрасное майское утро она подошла к шкафу, решительно сгребла все, что там висело, и попросила Басю отнести на помойку. Потом вызвала такси и целый день моталась по бутикам. Продавщицы, почуяв выгодную покупательницу, целыми кучами подтаскивали ей на выбор кофточки, брюки, юбки, платья, свитера, пуловеры, кардиганы… Вика примеряла одно, другое, третье и только ахала. Как же великолепно она выглядела во всем этом!
— Ой, а этот разрез не смотрится вызывающе? Как на ваш взгляд, это платье не слишком коротко? А разве в моем возрасте можно носить такое? — спрашивала она и слышала в ответ:
— Ну что вы! Вам ли говорить о возрасте? Вам это так идет! С такой фигурой, как у вас, именно такую одежду и надо носить! А такие ноги вообще грех прятать!
