Джонатан Эймс - Дополнительный человек
– Ну, теперь ты не сможешь сказать, что я не устроил тебе праздник в день твоего рождения, – сказал Генри.
– Нет, не смогу, – отозвался я. – Спасибо большое. А как вам понравился Уилл Роджерс?
– Неплох, но у него вид сексуально озабоченного… Вместо мороженого идем лучше в «Сбарро» за пиццей.
«Сбарро» находился в квартале к югу от театра. Мы взяли по куску пиццы, и Генри заплатил за нас обоих. Обеденный зал располагался на несколько ступенек ниже уровня улицы. Там было много столиков и яркое освещение. А народу мало, шел двенадцатый час. Генри, однако, уселся рядом с четырьмя толстыми юными девицами в джинсах и толстовках.
– Я сяду здесь, – сказал он, – рядом с этими грациозными редкозубыми девами из Высшей школы Дулута. Вдруг услышим какой-нибудь интересный диалог. Я смогу вставить его в пьесу.
– Генри, пожалуйста, – прошептал я. – Не так громко.
Но он проигнорировал меня и сказал:
– Они одеваются как мужчины, хотя никогда не знали мужчины.
Чтобы отвлечь его от девиц, я сказал:
– Эта пицца очень вкусная.
– Ты используешь выражения, годные для старых женщин, – «вкусная», – а должен выражаться соответственно своему поколению. Ты мещанин.
Я ел пиццу в молчании. Генри часто унижал меня по мелочам, и мне всегда было больно. Если бы только он по-настоящему знал меня, думал я, он бы понял, что я не мещанин. Но то, что делало меня не мещанином, – мои мгновения сексуального мужества и сумасшествия – были как раз тем, из-за чего он бы меня отверг. Так что ничего не оставалось, как позволить ему думать, что я туп и надоедлив.
Мы прикончили пиццу и направились к выходу. У лестницы была касса с салфетками, пластиковыми приборами и маленькими пакетиками сахара, кетчупа и соли. Генри принялся набирать пакетики с сахаром и пачки салфеток.
– Возьмем немного сахара, – сказал он. – Сможем скормить его тараканам, когда они вернутся.
Я ухватил около двух десятков пакетиков. Взбираясь по ступеням, мы толкали друг друга, потому что пытались засунуть пакетики с сахаром в карманы, но это никак не удавалось. В результате толкотни мы рассыпали пакетики, а Генри к тому же уронил салфетки.
– Что из тебя за вор! – возопил он. – Рассыпал улики… Надеюсь, из-за кассы нас не видно. Подними, что сможешь. Ты молод, можешь нагнуться. Салфетки оставь. Они покрыты микробами. – Генри нагнулся и застонал, а потом вскрикнул: – О БОЖЕ, Я ПОПАЛ РУКОЙ В БЛЕВОТИНУ!
– Что?!
– Это просто фальшивый мрамор! Выглядит как блевотина.
Нам удалось убраться без дальнейших происшествий, хотя мы давились от смеха, покидая пиццерию. Стянуть сахар было и вправду забавно. Я снова почувствовал себя счастливым и простил Генри то, что он назвал меня мещанином. Когда мы сели в машину, он сказал:
– Поехали по Сорок второй, посмотрим, может, там идут бои?
Доехав до светофора на углу Сорок второй и Седьмой авеню, мы высунули головы, глядя направо и налево, но все было тихо.
– Новая клинтоновская депрессия чувствуется даже здесь, – сказал Генри.
Мы проехали по Восьмой авеню, как раз напротив Сорок третьей, всего в пятидесяти ярдах от клуба «У Салли». Я порывисто спросил:
– Знаете что? Вон бар для транссексуалов, в который я ходил. Совсем забыл, что он здесь. Может быть, зайдем. Это настоящее зрелище. Вам может понравиться.
– Не думаю, – сказал Генри. – Я могу встретить там президента моего колледжа, доктора Рубинштейна.
– Да не увидите вы вашего президента! – Я рассмеялся.
– Нет, увижу. Нельзя рисковать, когда не имеешь недвижимости.
Я предложил Генри пойти в клуб, желая показать ему, что я не мещанин. В крайнем случае он выбранил бы меня, но вместо этого он заявил, что там может оказаться доктор Рубинштейн. Он был воистину непостижим. Но мне повезло, что он не захотел пойти. Я не был там с той ночи, когда на меня напал лев, и, если бы мисс Пеппер или Венди увидела меня и приветствовала слишком бурно, Генри точно понял бы, насколько глубоко я в этом увяз, и вышвырнул бы меня из квартиры, как Отто Беллмана.
Мы отправились домой, больше не вспоминая о клубе. Уже когда мы были готовы лечь спать, он позвал меня:
– Моя жизнь погублена!
– Что такое?
– Маска для глаз пропала. Не могу спать без нее.
– Но в вашей комнате по утрам очень темно.
– Недостаточно темно. Может быть, Беллман вломился сюда и украл ее, чтобы досадить мне. Это – последняя капля.
– Ну и как же вы заснете?
– Оберну голову простыней. В прошлом это срабатывало.
– Спасибо за подарки ко дню рождения: за галстук со слонами, за красную куртку, за Уилли Роджерса и за пиццу.
– Мы повторим это на следующий год… Затычки на месте, простыней я обернулся.
Форт-скайлер
На следующее утро, около половины двенадцатого, Генри издал вопль.
– Вы в порядке? – нервно спросил я из своего угла.
– Это просто означает, что я встал, – ответил он.
– Вы испугали меня.
– Не пугайся, это деловые отношения, – сказал он, а потом закричал снова. Когда крик наконец прекратился, он заявил: – Я бы хотел иметь кровать, которая сбрасывает лежащего на ней. Сначала она яростно вибрирует минуту в качестве предостережения, чтобы человек встал, а потом сбрасывает его.
Последние слова Генри договаривал, широкими шагами входя в мою комнату. Вокруг его головы была обернута оксфордская рубашка. Рукава, все еще сложенные вместе, чтобы закрывать глаза, были теперь приподняты над бровями. Остальная часть рубашки свисала с затылка, как маленькая накидка на шляпах солдат французского Иностранного легиона. Он остановился у меня в ногах и сказал:
– Перенимаешь мои привычки. Спишь допоздна. Но для тебя это хорошо. Может быть, ты все еще растешь, а я нуждаюсь в этом потому, что разрушаюсь.
– Почему вы все время думаете, что я так уж молод?
– Каждый, кому за тридцать, примерно мой ровесник. С разницей лет в двенадцать.
Генри прошел в ванную, и я услышал, как он писает. Наполовину опорожнив мочевой пузырь, он, как всегда, спустил воду. Когда звук спускаемой воды прекратился, еще немного раздавался звук льющейся мочи. Почему он не дождется, пока закончит писать, и потом не спустит воду? Я строил предположения, что, может быть, он играет в игру: совпадет время окончания писанья со временем спускания воды или нет? Эта тайна беспокоила меня уже многие недели, и еще я тревожился потому, что немного мочи оставалось в унитазе.
Закончив дела в ванной, Генри бодро прошел через мою комнату, и тут я его остановил. Я чувствовал, что живу с ним достаточно долго в интимной близости, чтобы рискнуть. Я уже не раз оглашал многие чувствительные темы, как, например, предложение пойти к «Салли» прошлой ночью, так что спросил:
– Могу ли я задать вам личный вопрос?
– Едва ли я стану отвечать, но спросить можешь.
– Почему вы спускаете воду в унитазе до того, как закончите писать?
– Хочу, чтобы поскорее все было сделано. Я слишком ленив, чтобы беспокоить себя ожиданием.
– Но моча остается в унитазе, вы же знаете.
– Не остается.
– Немного остается, – настаивал я.
– Ну, пусть сохранится немного на случай, если она у нас кончится, – сказал Генри и вышел из комнаты.
Я рассмеялся. Это было хорошее начало дня. Мы оделись, и Генри поставил запись. Я смотрел в зеркало, как он танцует. Он вальсировал. Сгибался, крутился, вертелся. И пел под музыку:
– Армия, Флот, Церковь и Сцена…
Когда он покончил с танцами, я пошел на кухню чистить зубы, а он уселся на свой стул.
– Вы должны записать кассету упражнений для джентльменов, как Джейн Фонда, – предложил я.
– Никто не сможет повторить моего шага. Он абсолютно оригинален и интуитивен, потому что основан на ритмах джунглей.
Пока я чистил зубы, Генри позвонил Гершону и спросил, не может ли тот посмотреть автомобиль. Повесив трубку, он сказал:
– Гершон проверит «бьюик»! Влияние Беллмана, вероятно, тускнеет. Я думаю, пора поехать на парковку в Форт-Скайлер. Обычно там Гершон делает для меня все работы.
– Где это Форт-Скайлер?
– В Бронксе. На самом деле там довольно красиво. Это прямо у воды. Государственный университет Нью-Йорка устроил там собственную Морскую академию. У них очень милые деревянные учебные яхты. Это Аннаполис[9] Бронкса!
– Почему вы туда ездите?
– Там спокойно. Гершон залезает под машину и возится с инструментами без всяких помех. А я могу побыть на природе.
– Как случилось, что Гершон делает для вас такую работу?
– Я ему словно отец – но совершенно его не одобряю, так что он хочет умаслить меня. Мы прожили в одном доме двадцать лет, и, пока Беллман не появился, я был его единственным другом. Однажды он привел к себе бездомного ночевать на полу, а кончилось тем, что тот его обокрал.
– Чем Гершон живет?
– Он механик в метро. Член профсоюза. Один из самых богатых людей в Верхнем Истсайде. Его не могут уволить, какую бы длинную бороду он себе ни отрастил или насколько безумным бы ни стал. Я думаю, у него сифилис от всех этих проституток. А сифилис действует на мозги, понимаешь ли.
