Пол Остер - Сансет Парк
Но об этом позже. Разговор об Уинни и о Привет тебе, божественный свет, и о стальных мужчинах не начинается до тех пор, пока они переговорят о том, почему Мэри-Ли позвонила Моррису три часа назад и попросила его поужинать с ними как можно скорее. Новость. Первый пункт на повестке встречи, и как только они входят в ресторан и садятся на свои места за столом, Мэри-Ли рассказывает ему о сообщении, оставленном на ее телефоне сегодня в четыре часа дня.
Это был Майлс, говорит она. Я узнала его голос.
Его голос, говорит Моррис. В смысле — он не назвался?
Нет. Только сообщение — короткое, непонятное сообщение. Расскажу, какое было. М-м. Длинная пауза Извиняюсь. Длинная пауза. Позвоню потом.
Ты точно уверена, что это был Майлс?
Абсолютно.
Корнголд говорит: Я все пытаюсь понять, что означает извиняюсь. Извиняется за что? Извиняется, что замешкался оставить нормальное сообщение? Извиняется за все прошлое?
Трудно сказать, отвечает Моррис, но я бы решил, что он замешкался.
Что-то должно случиться, говорит Мэри-Ли. Очень скоро. На днях.
Я разговаривал с Бингом, говорит Моррис, просто, чтобы проверить — все ли в порядке. Он мне сказал, что у Майлса есть подружка, юная кубинка из Флориды, и что она была тут, в Нью Йорке, неделю-другую, гостила у него. Мне кажется, она уехала домой сегодня. Со слов Бинга, Майлс планировал связаться с нами, как только она уедет. Вот и все объяснение сообщению.
Но почему он позвонил мне, а не тебе? спрашивает Мэри-Ли.
Потому что Майлс думает, что я все еще в Англии, и со мной невозможно связаться до понедельника.
А откуда он про это знает? говорит Корнголд.
Выходит так, что он позвонил в мой офис две-три недели тому назад, и ему сообщили, что я вернусь на работу пятого. Вот, что передал Бинг, и, как ни посмотри, не вижу смысла, почему сын будет врать ему.
Мы большие должники у Бинга Нэйтана, говорит Корнголд.
Мы должны ему за все. Трудно представить прошлые семь лет без него.
Мы должны что-нибудь сделать для него, говорит Мэри-Ли. Напишем чек, пошлем его в круиз по миру, что-нибудь.
Я пробовал, отвечает Моррис, но он не возьмет от меня денег. Он очень обиделся, когда я предложил ему в первый раз, а во второй раз он обиделся еще больше. Он говорит: Нельзя брать деньги за то, что поступаешь, как нормальный человек. У молодого человека есть свои принципы. Я уважаю его за это.
Что же еще? спрашивает Мэри-Ли. Что-нибудь о том, чем занимается Майлс?
Немного, отвечает Моррис. Бинг говорит, он все время сам по себе, но другим жителям дома он нравится, и он с ними ладит. Тихий, как обычно. Незаметный, как обычно, но оживился, когда приехала девушка.
А теперь ее нет, говорит Мэри-Ли, и он оставил сообщение на моем телефоне, что позвонит потом. Я не знаю, что я сделаю, если увижу его. Тресну его по щеке… или обниму его и поцелую?
И то и другое, говорит Моррис. Сначала — по щеке, а потом — поцелуй.
Затем они прекращают обсуждать Майлса и переходят к Счастливым Дням, к будущему независимого кино, к странной смерти Стива Кокрейна, к преимуществам и неудобствам жизни в Нью Йорке, к полноте Мэри-Ли (отчего она в шутку раздувает щеки и описывает себя прекрасным бегемотом), к готовящимся к печати романам Хеллер Букс, и к Уилле; никак не пропускаемая в разговоре Уилла, и, конечно, должен быть задан вежливый вопрос, но у Морриса нет никакого желания рассказывать правду, нет желания открыться и говорить о страхе, что он может ее потерять, что он уже потерял ее, и потому он отвечает, что Уилла цветет, в прекрасной форме, что его поездка в Англию была как вторым медовым месяцем, и он с трудом может вспомнить время, когда был так счастлив. Его ответ занимает несколько секунд, и потом они переходят к другим вещам, другим событиям, другим темам о совершенно различном, но Уилла — теперь в его мыслях; он никак не может освободиться от мыслей о ней и, видя Корнголда и бывшую жену напротив, спокойствие и приветливость в их отношениях, скрытую, невысказываемую словами сложность их привязанности друг к другу, он понимает, насколько он одинок, насколько одиноким он стал; и с приближением конца ужина, ему становится тоскливо от возвращения в пустую квартиру на Даунинг Стрит. Мэри-Ли выпила достаточно вина, чтобы в ней возникло желание быть шумной и щедрой, и когда их трое выходят наружу, чтобы разойтись по своим сторонам, она открывает свои объятия и говорит ему, Давай обнимемся, Моррис. Долгие сердечные объятия для погрузневшей пожилой женщины. Он крепко прижимается к ее широкому зимнему пальто и ощущает ее тело под одеждой, тело матери его сына, и она отвечает ему тем же крепким прижатием, а потом левой рукой гладит его затылок, словно говоря, чтобы он перестал беспокоиться, что темные времена скоро пройдут, и все простится.
Он возвращается сквозь холод пешком на Даунинг Стрит, шарф намотан на его шее, руки спрятаны глубоко в карманах пальто, и ветер с Гудзона сегодня — необычно сильный, но он не останавливает такси, он хочет пройтись пешком вечером, ритм шагов успокаивает его точно так же, как иногда музыка, как могут быть успокоены дети, когда родители укачивают их ко сну. Десять часов, еще не поздно, еще пройдет много часов пока он сможет заснуть; и, открывая входную дверь, он представляет себе, как сядет в удобное кресло в гостиной и проведет последние часы дня в чтении книги, но какой книги, спрашивает он себя, какой книги из тысяч, втиснутых на полки двух уровней квартиры, возможно, пьесу Бекетта, если найдет, думает он, ту, где будет играть Мэри-Ли, о которой они разговаривали сегодня, или если не ту пьесу, тогда, возможно, пьесу Шекспира, небольшое задание он задал себе в отсутствии Уиллы, перечитать всего Шекспира, слова, заполнившие часы между работой и сном в последние месяцы, и он дошел сейчас до Бури, кажется ему, или Зимней Сказки; а если сегодня ночью ему будет трудно читать, если его мысли все так же будут болтаться между Майлсом, Мэри-Ли и Уиллой, он посмотрит кинофильм по телевизору, самое верное усыпляющее, транквилизаторное мерцание изображений, голосов, музыки, наборов историй, вечных историй, тысяч историй, миллионов историй, и все равно он не устал ни от одной, всегда есть место в мозгах для очередной истории, очередной книги, очередного кинофильма, а после того, как он наливает себе скотч на кухне, он направляется в гостиную, решившись на фильм, он решает выбрать фильм, если ничего смотрибельного нет сегодня ночью.
Прежде, чем он сможет сесть в удобное кресло и включить телевизор, звонит телефон на кухне, и тогда он поворачивается и возвращается на кухню, чтобы ответить, недоумевая поздним временем звонка и спрашивая себя, кто бы захотел поговорить с ним в десять-тридцать в субботу ночью. Первая мысль — о Майлсе, Майлс после звонка матери решил позвонить отцу, но нет, не может быть. Майлс не позвонит ему никак не раньше понедельника, если только он не предполагает, что, возможно, его отец вернулся из Англии и проводит свои выходные дома, или, если не поэтому, то, возможно, он просто хочет оставить сообщение на автоответчике точно так же, как он оставил сообщение матери днем.
Это Уилла звонит из Экстера в три-тридцать утра; Уилла рыдает и в отчаянии, говорит, что она распадается на мелкие части, что ее мир лежит в руинах, что она больше не хочет жить. Ее слезы безостановочны, и голос сквозь эти слезы еле слышен, визглив, голос ребенка; и этот припадок не картинный, говорит он себе, человек за пределами ярости, за пределами надежды, человек вымотанный, жалкий, жалкий, раздавленный тяжестью мира, горечь тяжела — как и тяжесть мира. Он не знает, что предпринять, за исключением того, что продолжает говорить с ней самым успокаивающим тоном, какой у него остался, говорит, что любит ее, что он прилетит назад в Лондон первым самолетом завтра утром, что она должна дождаться его — меньше суток, еще один день; и он вспоминает ее припадок, случившийся через год после смерти Бобби — те же слезы, тот же слабый голос, те же слова — и она смогла прожить тот кризис и проживет этот, поверь ему, он знает, о чем он говорит, он позаботится о ней, он всегда будет заботиться о ней, и она не должна винить себя за то, в чем она не виновата. Они говорят час, два часа, и постепенно слезы проходят, постепенно она начинает успокаиваться, но только, как он стал чувствовать, что пора заканчивать разговор, слезы вновь начинают течь. Он ей так нужен, говорит она, она не может прожить без него, она так ужасно относилась к нему, так зло и мстительно и жестоко, она стала ужасным человеком, монстром, и она ненавидит себя за это, она не сможет простить себя за это; и вновь он старается успокоить ее, говоря ей, что она должна сейчас лечь спать, что она вымоталась и должна отдохнуть, что он будет там завтра, и, наконец, наконец, она обещает ему, что ляжет спать, и даже если не сможет заснуть, она обещает не делать никаких глупостей, она будет вести себя правильно, она обещает. Они все-таки заканчивают разговор, и прежде, чем очередная ночь придет в Нью Йорк, Моррис Хеллер — вновь в Англии, вновь на пути от Лондона к Экстеру, чтобы увидеть свою жену.
