Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 9 2007)
Соль была не только в том, что такое говорится о покойниках, но, главное, в том, что сказано это было на латыни, то есть на языке, в данной аудитории доступном каждому — даже я понял. Опуститься до русского Попов не счел уместным, но, очевидно, хотел избежать и герметичности греческого и избрал, так сказать, средний штиль. Наверно, что-нибудь лапидарное было отпущено и по моему адресу, когда я вскоре прекратил свои посещения.
А недавно в Лос-Анджелесе я услышал шикарную формулировку на самом что ни на есть простецком русском, с мещанистым южным акцентом. Это было несколько лет назад, вскоре после событий 11 сентября. Мы с приятелем ужинали в русском ресторанчике в районе Ферфакса. Один из компании мужчин за соседним столиком встал и, прощаясь, пошел к выходу. Вслед ему что-то весело кричали, но разобрал я только реплику:
— Ну, ты, эта, смари, шоб в самолет кто не зашел.
В смысле — fly safely13.
Кончу на жизнеутверждающей ноте. В 1984 году мы катали моего приехавшего из России папу по Франции. Машину мы брали в Париже. Пока Ольга оформляла в конторе бумаги, механик повел меня в гараж и бегло ознакомил с выдаваемым нам “рено”. Все вроде было ясно, но у меня машина не заводилась. Механик снова сел за руль, вставил ключ в зажигание, повернул, мотор заработал. Механик вылез, пожал плечами и, доверительно скосив глаза на ключ, изронил вечно галльское:
— C’est comme une femme, doucement, hein? (“Это как с женщиной, легонько, да?”)
В СТОРОНУ СКЛИФА
Это было в легендарные 60-е. Точнее — 31 декабря 1964 года. Я ехал в троллейбусе по Садовому кольцу в Институт Склифосовского проведать лежавшую там после аборта знакомую.
Троллейбус был в духе времени — радиофицированный и без кондуктора. Водитель оказался оригиналом, что с недавних пор позволялось. Не ограничиваясь уже принятыми передовыми формами обслуживания — объявлением остановок и призывами предъявлять друг другу проездные билеты (проездной, как и аборт, был веянием оттепели), а в противном случае опускать деньги в кассу и самостоятельно отрывать билетики, — он обращался к пассажирам со стихами:
Я женой моей доволен,
И она довольна мной —
Покупаю каждый месяц
Ей в подарок проездной, —
добавляя после небольшой паузы: “Сочинял Евтушенко, помогала Ахмадулина”.
Этот звездный союз тогда уже распался, но в народном сознании оставался нерасторжимым, так что вполне мог удостоверить статус проездного как гаранта домашнего очага. Проекция творческого “я” поэта-водителя одновременно на вымышленную рекламную семью и на мифопоэтическую чету номер один лучилась верой в социализм с человеческим лицом. По прибытии в палату я продекламировал стишок своей знакомой, подключив и нашу пунктирную связь к мощной культурной парадигме.
Новый год я встретил у друзей в Большом Гнездниковском, а основательно набравшись, поехал в Склифосовского снова — на обнаруженном в доме велосипеде. В больницу меня пустили, персонал тоже праздновал. Все шло хорошо, но на обратном пути, за рестораном “София”, велосипед развернуло на рыхлом снегу, я упал и сломал ключицу, к счастью левую. Я кое-как добрался домой, однако под утро боль вступила по-настоящему, и я отправился к Склифосовскому уже в качестве пациента. Ключица срасталась долго, но еще дольше, как ни странно, длился наш роман — до самого конца 60-х.
Теперь у меня папина квартира на Садовом кольце, и с балкона четырнадцатого этажа видно место, где я тогда навернулся. От кого был аборт, осталось загадкой.
ПЕРЕД ВОСХОДОМ СОЛНЦА
Писатели снятся мне редко. Давным-давно, в 9-м классе, приснился Проспер Мериме, с густыми бровями и в круглой меховой шапке. Брови были с портрета в старой “Литературной энциклопедии”, а шапку он, видимо, надел, прослышав о русских холодах, погубивших Наполеона. Мы всласть наговорились о литературе, особенно о Прусте.
После этого более полувека никого такого не снилось, хоть шаром покати, как вдруг на днях привиделся Дмитрий Александрович Пригов. Или не он мне привиделся, а я ему, а может быть, мы взаимно привиделись друг другу, в общем, я был как бы не Александр Константинович, а Дмитрий Александрович. И уже в качестве Дмитрия Александровича мне приснилось много кой-чего, в том числе несколько писателей.
Так, например, нам приснилось, что мы — Найман и мы говорим Ахматовой, которая тоже нам снится, что Пушкин, в сущности, победил Дантеса, потому что даже раненный попал в него, но у того была под мундир поддета кольчужка, и он отделался легким испугом. А Ахматова смеется над нами, то есть над Найманом, и, покручивая усы, но не сталинские или лотмановские, а как у Моны Лизы, говорит, что это он, Найман, то есть мы с Приговым теперь выходит что, поддели бы на дуэль кольчужку, а Пушкин с Дантесом и Гумилевым были настоящие аристократы, богатыри, не вы.
От обиды мы просыпаемся, но тут же опять засыпаем, однако инсинуации насчет кольчужки не дают нам покоя, и нам снится, что мы — Лермонтов и в то же время Казбич на его свадьбе с Бэлой и у нас под бешметом кольчужка. Тут входят Максим Максимыч с Печориным, который одновременно Дантес, это видно по эполетам, и, напевая “Дай мне руку, красотка”, он уводит Бэлу, которую почему-то называет Натальей Ахатовной, на антресоли. Она охотно идет, и, томимые то робостью, то ревностью, мы опять просыпаемся.
Но мы снова засыпаем, и нам снится, что мы — то есть Пригов, Найман, Лермонтов, Казбич и Пушкин, — мы еще и Печорин, и, значит, Дантес, но уже в старости, причем мы одновременно французский сенатор и немного Леви-Строс и Миклухо-Маклай, и мы вспоминаем о своих экспедициях к русским, черкесам, папуасам и бора-бора и радуемся, что никогда не снимали кольчужек, даже в самые интимные моменты с прекрасными туземками, на которых поднимали руку. Как сказал бы Максим Соколов у Быкова, safe sex in corpore sano ьber alles14 .
Но вот наступает утро, в окно заглядывает солнце, и я просыпаюсь окончательно, уже безо всякой обиды, потому что понимаю, что в действительности я — Зощенко, причем красивый, двадцатидевятилетний, только что написавший “Аристократку”.
“ХОРОШО!”
Хотя у нас было много общего — взгляды, приятели, его жена, — мы не были знакомы и никогда не встречались.
Днем его не бывало, и я приходил регулярно, но в его кабинет не лез, довольствуясь гостиной с раскладным диваном и видом на Москву-реку и ванной. Эта квартира была еще одной калиткой в стене, тайным укрытием, смотровой площадкой.
Однажды сквозь шум заключительного душа хлопнула входная дверь. Намечалось аристотелевское узнавание — в мопассановских формах. Я уже готовился предстать его хозяйскому взору в своей беззащитной наготе, когда послышалось ее нервное, но не более чем всегда, сопрано:
— Борька, ко мне сейчас не заходи!..
— Хорошо!
Я скользнул в гостиную, оделся и мимо кабинета быстро прошел к выходу.
Знакомство в каком-то смысле состоялось и, даже оставшись заочным, обнаружило свой джентльменский характер.
ШКОЛЫ ДЛЯ ДУРАКОВ
“„Он уже устроился?” — „Нет, еще работает””. Сегодня это банальный анекдот о жизни русских евреев в Америке, но в начале 70-х у дарованной Никсоном и Брежневым эмиграции представления о Западе были самые возвышенные. Рисовался, в согласии с учениями культурологов, совершенно иной мир, со своей особой системой норм и понятий. Моя тогдашняя знакомая, одна из двух выпавших на мою долю настоящих красавиц, решила уезжать потому, что там — там! — ее наконец заставят работать.
Она была молода, повторяю, патентованно красива, была любимицей литературной богемы, за ней тянулся шлейф знаменитых романов, работать особенно не приходилось, все было схвачено (у меня до сих пор есть цейсовская оправа от ее “очкаря”, а вот купленное под ее руководством кожаное пальто канадского офицера Первой мировой войны я так и не полюбил и перед отъездом продал), обо всем она имела мнение и с шикарной прямотой его высказывала, ее капризы радостно сносились (придя в гости в незнакомый дом и еще только раздеваясь в передней, где кто-то, не исключено, что хозяин, говорил по телефону, она могла объявить: “Вы не по назначению используете телефон, молодой человек!” — “??” — “Телефон существует для того, чтобы сообщить важное известие или договориться о встрече, а не занимать его часами!”). Картинка тех лет: она полусидит-полулежит в желтой шерстяной блузке и черных брюках, длинные ноги разбросаны широко и высоко, — но брюки не в обтяжку, выпуклости не подчеркнуты, дело не в эросе, а в hubris ’е, “гордыне”, it’s not about sex, it’s about power15, — и держит речь о Мережковском и Гершензоне, об ограниченности мужчин, полагающих, что им идут исключительно голубые рубашки, о поправке Джексона — Вэника… you name it16 .
