Пауль Низон - Год любви
Это огромные, широкие поля под пасмурным небом, и мне нетрудно выразить всю мою печаль, все мое безмерное одиночество. Надеюсь, вскоре вы их увидите, я постараюсь как можно скорее привезти картины в Париж, ведь мне думается, они скажут вам то, что я не умею выразить словами, то здоровое и утешительное, что видится мне в сельской жизни».
Штольц захлопнул книгу. Убрал каталоги и письма, вообще навел на столе порядок. А потом спустился к хозяевам.
Пришло и миновало Рождество. Праздники Штольц провел вместе с семьей, у тестя и тещи. Вытерпел даже рождественское богослужение с его нескончаемыми песнопениями, тягучими и натужными. Сидел с семьей под елкой, глядя, как сынишка изумляется свечам и бенгальским огням и бурно радуется подаркам. Штольц привез ему ослика фирмы «Штайфф», и малыш целыми днями не выпускал его из рук. Возил за собой, кормил, чистил, ездил на нем верхом, а большей частью водил под уздцы и подолгу что-то ему нашептывал, тихонько, взахлеб поверял свои детские тайны.
Как и в прошлый раз, Штольц избегал говорить о своей работе, об ее успехах и трудностях, вообще о себе. Невысказанные вопросы постоянно висели в воздухе, словно дамоклов меч, Штольц чувствовал, как жена все больше отдаляется от него. Он стыдился своей замкнутости, своей холодности. На третий день Рождества намекнул, что предпочел бы не тратить время понапрасну. Дал понять, что не вправе прерывать работу, а тем паче устраивать себе отпуск. Тесть с тещей явно удивились, но, чувствуя его раздраженность, всерьез возражать не стали, и он вскоре уехал.
В автобусе и потом, уже в Гласхюттенхофе, снова один в своей комнате, за прибранным столом, перед аккуратными стопками книг, он твердил себе, что должен как можно скорее уехать отсюда. «Не могу я здесь работать, — говорил он себе, — надо уезжать».
Он прикидывал, не поехать ли в Амстердам, чтобы начать все сначала. В Амстердаме собраны почти все ранние работы Винсента, относящиеся к голландскому периоду.
«Перед подлинниками мне наверняка что-нибудь придет в голову, — думал он, — в конце концов, я и эту работу в свое время запланировал перед подлинниками. Зря я вообще решил взять за основу письма и крохотные репродукции. Подлинники — вот что меня вдохновило тогда и вдохновит снова, я не сомневаюсь».
После этого у него словно гора с плеч свалилась, он словно принял решение и уже смотрел на видмайеровскую усадьбу глазами отъезжающего. И хозяева стали ему еще ближе.
Как-то вечером Видмайер сказал, что надо съездить на дальний хутор, отвезти свинью к хряку, и Штольц сразу вызвался составить ему компанию. Видмайер вывел из сарая трактор со специальным прицепом, в который они и загнали свинью. На улице было холодно и темно, и хозяин уговорил Штольца надеть шапку. Армейскую ушанку, подбитую мехом. Он надел ее, завязал наушники под подбородком и уселся на старые одеяла, которые прихватил для него Видмайер. Сидел Штольц не очень устойчиво, прицеп подскакивал на всех ухабах, поэтому приходилось крепко держаться, но ему это не мешало. Он не знал, куда они направляются, да и не интересовался, просто ехал сквозь ночь, по темной земле. Главное — не свалиться, удержать равновесие, все прочее — забота Видмайера. Штольц съежился от ветра, говорить было не о чем, вдобавок он бы и так ничего не разобрал, потому что закутался в одеяла да еще и уши на шапке завязал. Ночь дышала простором, и он думал о том, как в свое время — кажется, давным-давно — шел по этой дороге, как воспринимал первые шаги в неведомое, как наслаждался проселком. Думал о Генрихе, молодом трактирщике, и его давнем дружке, и о том, как их обоих, наверно, частенько перебрасывали с места на место при ночных военных операциях, как они тоже знать не знали, куда едут и зачем, и временами тоже не несли никакой ответственности, хоть и с совершенно иной степенью риска. Он вдыхал ночной воздух, чужой деревенский воздух, трясся на своем сиденье, лишь изредка менял хватку, когда пальцы коченели.
Скоро он опять сядет на поезд, поедет в Амстердам. Однако при мысли об этом не возникло никакого желания, никаких образов и уж тем более никакой радости предвкушения. Мысль прошла сквозь него без последствий.
Они въехали в какой-то поселок, и Штольц, сидевший спиной к Видмайеру, обратил внимание, что тот сбросил скорость и окликнул его. Он обернулся и увидел на тускло освещенной улице кучку людей, а за нею призрачный контур высокого препятствия. Видмайер остановил трактор и вылез из кабины. Штольц тоже соскочил на землю, радуясь случаю размять ноги. Улицу перегородил опрокинутый автомобиль: что тут произошло, одному Богу известно; авария вряд ли серьезная — пострадавших не видно, второй машины тоже нет. Внезапно он очутился среди незнакомых людей, которые что-то наперебой говорили и ужасно суетились. В потемках у него сложилась картина растерянной, бестолковой толпы. Он хотел пробраться к автомобилю, посмотреть, что стряслось, но не сумел. В людской толчее у него вдруг появилось ощущение, что за ним наблюдают. Обернувшись, он увидел какую-то женщину в черном, которая не сводила с него своих темных глаз. Платок у нее на голове тоже был черный, и стояла она совсем рядом. Он попробовал протиснуться мимо нее, но она не посторонилась. Напротив, заступила ему дорогу и тихонько заговорила на непонятном языке. Певучем, с множеством согласных. Штольц, хоть и поднял уши шапки, поначалу сомневался, ему ли адресованы слова женщины, вправду ли она говорит с ним или с кем-то его путает. Он понятия не имел, чего она хочет. Голос звучал настойчиво, тихий речитатив, монотонный, мягкий напев, полный шипящих звуков. Просьба, мольба. Поза и жесты были смиренны и странны, только глаза неотрывно, с гипнотической силой смотрели на него. Он стоял и слушал, не понимая, но не испытывал ни малейшего желания от нее отделаться. Стоял в какой-то странной апатии, готовый сделать все, что она потребует. Совершенно отчетливо сознавал, кто он и где находится, а в то же время видел себя как другого человека в другой, абсолютно другой жизни, и отчаянно тянулся к этому другому, и мечтал, чтобы незнакомка руководила им.
Она подошла ближе, лицо ее было теперь совсем рядом, будто она старалась узнать его или вспомнить, а потом поднесла руку к его лицу и стала ощупывать, легкими прикосновениями, которые он скорее угадывал, чем ощущал.
Осторожно, кончиками пальцев она трогала его лицо, бережно провела по лбу, глазам, носу, щекам и, наконец, по контурам губ. И все время неотрывно смотрела ему в глаза.
— Варвара, — разобрал он в потоке слов. — Варвара, — твердила она снова и снова.
Немного погодя Штольц услышал, что Видмайер зовет его. Секунду-другую стоял в нерешительности, потом рывком высвободился и поспешил назад, к трактору. Видимо, кого-то послали известить полицию или аварийную службу, во всяком случае, так он понял. Видмайер развернулся и переулками выехал из поселка. Уже в пути, на своем шатком, неудобном сиденье, Штольц наконец пришел в себя. «Не пойму, что это было, — подумал он, — знаю только, что пошел бы с нею, в любую минуту». И тотчас, вспомнив о жене и ребенке, испугался, но испуг касался не измены, а скорее чего-то вроде потери памяти. «Я бы мог в любую минуту оставить свою оболочку. У меня нет очертаний. А что такое очертания?!»
Позднее они добрались до большой фермы. И потратили немало времени, пока определили свинью в загон к хряку. Потом в ожидании стояли вместе с арендатором у загородки, наблюдая, как животные обнюхивают друг друга. Но видмайеровская свинья каждый раз отбивалась от хряка, когда он подлаживался к ней сзади. Ждали они долго и в итоге напрасно. Крестьяне разговаривали между собой, а Штольц смотрел и слушал, он и не догадывался, что свиньи бывают так разборчивы, даже привередливы. В конце концов они несолоно хлебавши отправились восвояси. И добрались до Гласхюттенхофа уже далеко за полночь.
Наутро Штольц сообщил хозяевам, что скоро их покинет, поедет в Амстердам, так нужно для работы. Дату отъезда он пока назвать не может, но в Шпессарте пробудет максимум еще день-другой.
Ведь и с родственниками надо потолковать, говорил он себе. «В выходные махну туда прямо с вещами и представлю им поездку в Амстердам так, будто она изначально входила в мои планы. Насчет того, как продвигается работа, распространяться не стану, говорить буду коротко и решительно». Однако ж при мысли о предстоящем объяснении с женой ему стало не по себе. «Но другого выхода нет! Я должен что-то предпринять, ведь дальше так продолжаться не может».
Как и в первые дни, он опять много гулял по окрестностям. По тем же местам, что и тогда; снова прошелся вдоль речушки, как в тот день, когда удирал от гусей. Но теперь здешняя округа утратила свою загадочность, он словно бродил в пределах казарменного плаца или школьного двора. А размышления о предстоящем отъезде не вызывали ни любопытства, ни надежд, ни опасений.
