Ирина Денежкина - Дай Мне! (Song for Lovers)
— Что–что он любит — не расслышал Шнур. Говорят, у уральцев плохая дикция. Ничего не понятно. Это наглая ложь. Мы прекрасно живём и все друг друга понимаем. Но бестолковые столичные жители часто нас не понимают. Приходится париться — говорить внятно. Я откашливаюсь.
— Да не любит, говорю, он, а колокола льет, потому что такой нравственный. Короче, первый вопрос, который я ему хотела задать, тебе задаю про тюрьму. Ты про тюрьму знаешь что–нибудь
— Ну, я там был — в тюрьме — снимался в кино два дня, на зоне строгого режима. Четыре, пардон.
— С полным проникновением
— Ну да, с погружением в атмосферу, ничего так.
— Страшно
— Страшно, дико.
— Двери железные
— Нет. То есть и двери железные, но вообще небо низкое — давит.
— В тюрьме тех, кто с девками занимается оральным сексом, сразу отправляют к голубым, это так — делюсь я своими познаниями.
— Ну, на самом деле… Это называется «дельфин», по–моему. Те, кто лижут, называются «дельфинами», — в свою очередь делится познаниями Шнур.
Я такого ни разу не слышала. Почему дельфины? Дельфины гладкие, блестящие, стрекочут и ныряют. Может, как раз оттого, что ныряют в неизведанные глубины женского организма
— Ну и?
— Я не знаю, как же выпытать–то, лизал или не лизал?
— Ну вот пришлёт тебе девушка письмо «Дорогой, возвращайся скорей, я не могу забыть, как ты меня лизал ТАМ». Письмо прочтут и отправят тебя к дырявым. Может быть такое?
— Слушай, я таких подробностей не знаю. Дело в том, что тюрьма тюрьме рознь. В каждой тюрьме свои законы. Мне кажется, что это будет какой–то частный случай, не общее правило, — напрягается Шнуров.
— И что бы ты стал делать с этим частным случаем?
— Я не знаю. В несознанку, конечно. Что остается делать? В глухую несознанку.
— А вот у Довлатова написано, я не помню точно, ну, примерно «Посреди камеры стояла параша, и я туда не мог поссать при всех. Так выяснилось, что я интеллигент». Так вот, интеллигент ли ты?
Шнура не интересует, интеллигент он или так. Шнур задается более практическим вопросом
— В таком случае, куда же он ссал?
— Видимо, как–то выдавливал, — это я, конечно, хуйню спорола. Непонятно, что значит выдавливал. Шнур тоже не понял.
— В смысле, выдавливал?
— Ему, наверное, стрёмно было.
— Ну, это ж невозможно. А когда тогда он ссал?
— Ну, видимо, обливался там слезами, а когда все заснули, он так тихонько, тихой сапой…
— Я бы, наверное, не стремался.
— Значит, не интеллигент, — мне почему–то важно выяснить этот вопрос. Хотя, признаться, я сама не твердо знаю, что такое интеллигент. Но понимаю, как на этот вопрос ответил бы певец Новиков. Он бы сказал, что в интеллигенте важна чистая душа и колокола, а не куда ссать.
— А что ты понимаешь под словом «интеллигент»?
— Интеллигент — это человек, зарабатывающий умственным трудом на жизнь. Всё. Если ты головой зарабатываешь — ты интеллигент, а все эти нравственные категории, по–моему, чушь собачья.
— А с верой в Бога как у тебя?
— Сложно, как у всех.
— Крещеный?
— Ну, конечно.
— Насильно бабушкой или сам?
— Ну, не знаю, раньше всех крестили.
— Когда это?
— В Советском Союзе. Раньше нравственность была выше как только маленький рождается — сразу в церковь, вперед.
— И что? Веришь?
— Ну, видишь, с трудом. Когда–то верю, когда–то не верю, в разные моменты по–разному. Когда–то склоняюсь к буддизму, когда–то мне кажется, что все это призрачно, иногда кажется, что все настоящее — это нижний мир, корни мира. Когда–то мне кажется, что вообще ничего нет, что все мы просто маленькие зомби, которые снимают свой фильм.
— С какой периодичностью тебе это все кажется?
— Да если б я знал. Я же не компьютер, который работает по схемам.
— Ну, например, раз в несколько месяцев склоняешься к буддизму…
— Нет. Я месяцами не живу, я гораздо быстрее меняюсь. Месяцами, годами — это не про меня.
— Как–то идем с подругой по улице (мы некрещеные обе) несколько лет назад, и она говорит «Бога нет, потому что его никто не видит, а Ковш (Медведицу) все видят, значит, он есть». С тех пор у нее, как только что–то случается «Это Ковш». Или «Ковш так не хочет». У тебя нет такого чего–нибудь, языческого?
— Дело в том, что, когда говорят «Бога нет», сразу хочется спросить «Koгo–кого? Кого вы имели в виду? Кого же нет?» Определяя Бога, ты определяешь его существование. У меня папа некрещеный, а может, и крещеный уже, не знаю.
— Многие там ничего не соблюдают…
— Я постился раньше, были времена.
— Яйца, молоко, мясо не есть, да
— Да–да, рыбный день, четверг ждешь. Нормально, во время поста, в четверг, можешь совершенно спокойно рыбу хрумсать. Если не страстная неделя.
Ковш нам с Волковой позволяет есть всё. И иногда зря. Потому что Волкова иногда не прочь поститься — в смысле сидеть на диете. Пирожков с мясом не есть, майонез на бутерброды не намазывать — и быть стройной, как жердинка. С разлетающимися белыми волосами и проколотым пупком. Мечта, а не женщина.
Но я бы так не смогла. Есть только кашки и морковку. И трахаться нельзя к тому же.
— А женатый ты был, нет?
— Конечно.
— А венчался?
— Конечно.
— И сколько раз?
— Ну, пока один. Я попробовал, сначала же надо на себе все попробовать.
— А это когда было?
— Мне было двадцать лет.
— В двадцать лет женился! Чего так рано
— Ну, чтобы в старости не повторять подобные глупости.
— А венчаться ты сам придумал?
— Это теща настояла.
— Чтобы не убежал?
— Я не знаю. Как видишь, убежал.
— То есть, венчание не помогло?
— Не помогло.
— Ну, это же считается на всю жизнь…
— Есть же обряд развенчания.
— Ты прошел обряд развенчания?
— Без меня его прошли, так что там все в порядке. Есть венчание, есть развенчание…
— А смысл тогда в венчании? То же самое, что законный брак.
— Ну, ритуал, некий ритуал. Все браки заключаются на небесах, правильно?
— И разводы тоже, да?
— И разводы тоже на небесах. Вообще все на небесах.
— Свадьбу–то помнишь?
— Ну, конечно.
— И какая свадьба была? Столы такие здоровые?
— Да, столы здоровые… У нас недавно у саксофониста была свадьба. Так вот, она была веселее, чем моя. Но ему тоже было невесело.
— Почему же?
— Ну, какой же человек в сознательном рассудке будет вступать в брак таким образом?
— Каким, с женитьбой?
— Ну, да. Женитьба, свадьба, родственники, подарочки…
— Одна моя подруга утверждает, что каждая девушка мечтает надеть свадебное платье…
— Можно купить ей свадебное платье на дискотеку, — говорит Шнур.
Я со Шнуром согласна, что свадьба — большое нельзя. Гостей зови, никого не забудь, а то потом хая не оберешься. Все пьянствуют, жрут, орут «горько», только ложку сельди под шубой в рот засунула — сразу целоваться надо, майонезными губами. И всё это — в какой–нибудь столовой, украшенной плакатами типа «Кто не будет веселиться, не дадим опохмелиться» или «Счастья семье Бу–дянниковых». Объезд наиболее идиотских достопримечательностей твоего города, платье в грязи, идиотские ленточки на машинах натянуты… Лучше в платье на дискотеке, правильно, или еще — на лошадках. На Блэки.
— А объезд достопримечательностей был?
— Ну, конечно. Всё, все как у людей, фотографии у Петра Первого…
— А второй–то раз не собираешься жениться?
— Не–не–не.
— Почему?
— Это как наркотики кто не пробовал — стоит попробовать, кто торчит — надо бросать.
— А в Ёбурге все девки «Замуж, замуж! Ты меня не любишь, если не возьмешь…»
— Все–таки мы в Петербурге, а не в Екатеринбурге, — важно говорит Шнур. — Тут немного другие законы существования.
Надо же, какие столичные жители все из себя.
— А дети–то есть?
— Двое. Один… ммм… как бы не в браке рожден, — смущается Шнуров.
— А где он рожден?
— Ну, так просто рожден.
— А сколько лет?
— Четыре года, второму одиннадцать лет.
— Ну, взрослые дети. Ты уже отстрелялся и можешь делать что угодно, замена есть.
— Я об этом не думал.
— У тебя хорошие отношения с детьми?
— Да, хорошие.
— Часто видишься?
— Хотелось бы чаще, у меня просто жизнь такая. Как–то вижусь.
— Раз в неделю?
Это я спросила потому, что раз в неделю — такая классика. Мне один мужик в Ёбурге рассказывал, что его папа в детстве раз в неделю по воскресеньям водил в оперетту. Которую мальчик, разумеется, терпеть не мог. Потом они ехали через полгорода, куда–то чуть не на Химмаш, ночевать к папе в общагу этого долбаного Химмаша. В комнате было всего две кровати, причем второй жилец там практически не жил, очень редко жил, и у папы, стало быть, была почти отдельная комната. Но спал мальчик с папой все равно на одной теснючей кровати вдвоем. Нельзя, что ли, было лишнего белья купить, чтобы соседнюю кровать занимать… Да матрац бы на пол купили — делов–то. И вот надо же, мой знакомый ё'бургский, дьяхан с джипешником, за сорок перевалило, все это помнит и даже вот мне рассказал. Помнит еще, что папа мальчика кормил каким–то якобы, очень вкусным салом со шкварками… бееее. Сомнительно, конечно, все в этой истории оперетта, сало, кровать. Недопедофилия, что ли.
