Хаим Граде - Безмужняя
— Что знаете вы о жалости! — усмехается с болью и горечью реб Довид.
— Я милостивее вас! И страдал я больше, чем вы! — реб Лейви вскакивает и говорит быстро, словно боится, что полоцкий даян уйдет, не дослушав. — Вы хотите быть гонимым. Вы убеждаете себя, что страдаете потому, что вы праведник. Нет, вы страдаете из-за гордости своей! Гордости своей вы готовы принести в жертву весь мир!
— Горе миру, утратившему вождя своего, и судну, покинутому рулевым! Если бы виленские раввины не были так запуганы, они бы подвергли вас отлучению за преследование благочестивой женщины! — Полоцкий даян выбегает из зала суда, и реб Лейви уже некому отвечать. Тогда он принимается бегать по помещению суда так стремительно, что Иоселе от испуга забивается в угол.
— Проклятье, отлучение и погибель! Мы расклеим в синагогальном дворе объявления, огласим и объявим по всем молельням, что бывший полоцкий даян — бывший! Ибо в Вильне даяном он больше не будет! — мы объявим, что бывший полоцкий даян предан отлучению! — Реб Лейви все стремительнее мечется по комнате. — Во дни Храма, когда Синедрион заседал в каменной палате[107], ему бы полагалась смерть через удушение!
— По Рамбаму, полоцкий даян не может быть объявлен злостным отступником и ему не полагается смерть через удушение, — распаляется и Иоселе, громко размышляя вслух. — Полоцкий даян подлежит той же казни, что еретики и караимы, отвергающие Устный Закон. Его следует бросить в глубокую яму и оставить там.
— Что ты говоришь? — резко поворачивается к нему разъяренный реб Лейви; Иоселе умолкает, а реб Лейви снова мечется по комнате. — Ему жаль агуну! И нищего нельзя жалеть, если Закон против него! Да пронзит Закон гору… Отлучение! По решению этого суда и решению общества… Отлучение! Чего вы молчите? — рычит он на раввинов, сидящих с опущенными головами. — Испугались?
— Испугались? Кто испугался? — реб Шмуэль-Муни пытается натянуть на лицо свою язвительную усмешку. — Нисколько я не испугался, но мне кажется, что отлучение — это уж слишком!
Реб Лейви распахивает лежащий на столе том Рамбама и кричит еще громче:
— Отлучение — это слишком? Вавилонскому Талмуду[108] это не слишком! Шулхан оруху это не слишком! А виленским раввинам слишком? — Он яростно листает страницы и велит коллегам поглядеть в книгу: Гемора утверждает, что человек может быть отвержен по двадцати четырем поводам, а Рамбам перечисляет их. За оскорбление законоучителя — даже после его смерти; а полоцкий даян оскорбил виленских раввинов при жизни. Отвержен должен быть пренебрегавший даже суждениями софрим[109]; а полоцкий даян пренебрег суждениями Торы! Не принявший решения раввинского суда должен быть отвержен; а полоцкий даян ни во что не ставит суд виленских раввинов. Подавший повод к богохульству должен быть отвержен! А кто, как не полоцкий даян, привел к такому святотатству? Подложивший камень на пути слепого — да будет отвержен! А этот закоренелый отступник велел благочестивому еврею жениться на замужней!
— Если вам и этого недостаточно, то Рабад[110] говорит, что отвержен должен быть законоучитель, объявивший свободной женщину, муж которой пропал в безбрежных водах! Видите! Видите! — тычет пальцем в книгу реб Лейви, доказывая коллегам, что Рабад был наделен ясновидением. За несколько столетий он предвидел, что в Вильне появится полоцкий даян, который объявит свободной агуну, и приписал к Рамбаму, что отвергнут будет законоучитель, освободивший агуну, не имеющую свидетелей. А Бейс-Йосеф добавляет тут же, что отвержен должен быть законоучитель, спорящий с большинством. Да полоцкого даяна нужно с корнем вырвать из среды раввинов!.. Отлучение!
— Отвергнуть — еще не значит отлучить, — не поднимая склоненной над книгой головы, тихо произносит реб Ошер-Аншл. — И даже отверженного нельзя лишать средств к существованию.
— Если суд сочтет необходимым, то детей отлученного можно оставить без обрезания, а его самого похоронить за кладбищенской оградой! — мечет, словно молнию, свой ответ реб Лейви.
— Нет у раввинов былой силы, мы живем в изгнании, — гудит реб Касриэль Кахане, и его густой гулкий бас растекается, точно пар, по раскрытой книге.
— Полоцкий даян может обрести сторонников среди вольнодумцев, и дело дойдет до варшавских газет, — обращается реб Шмуэль-Муни к сидящим по обе стороны от него. — Наши враги напишут, что мы — черное воронье, что мы хотим вновь ввести отлучение, бичевание и позорный столб.
— Наверняка будут писать! А вас это пугает? — гримаса наслаждения появляется на лице реб Лейви, как будто бы он доволен тем, что вольнодумцы станут поносить верующих. — Мы должны думать о прихожанах из молелен, которые вздыхают, что Вильна осталась без раввинов. И мы обязаны не молчать, а возгласить: да не ступит он в круг верующих людей! Либо же нам следует признать и объявить, что ошибались мы, а не полоцкий даян, признать, что агуна имела право выйти замуж! Вы готовы пойти на это? — злорадно хохочет реб Лейви, как бы радуясь слабости коллег, боящихся принять решение. — У нас есть единственный выход: предать отлучению. Вы согласны, реб Шмуэль-Муни?
— Я за то, чтобы объявить ему выговор, порицание. Но не предавать отлучению, — отвечает реб Шмуэль-Муни.
— Не следует никак отдалять его от общины, — снова гудит реб Касриэль Кахане. — Мы только объявим, что виленский ваад высказался против его толкования Закона.
— И будем продолжать платить ему жалованье? — отскакивает реб Лейви, как бы отказываясь стоять в общем ряду. — Если мы выступим против его толкования, а втихомолку будем ему платить — получится самая страшная фальшь! Если город узнает об этом, нам станут кричать вслед, что мы ханжи и лицемеры!
Раввины вздыхают. Они согласны, чтобы полоцкому даяну не платили, пока он не отречется от своего упрямства. Громче всех вздыхает жалостливый реб Ошер-Аншл: у полоцкого даяна больны жена и ребенок. Реб Лейви обрушивается на него, он готов растоптать шурина:
— По-вашему, полоцкий даян достоин жалости больше, чем я? А я уже двадцать лет живу без жены!
Реб Ошер-Аншл в страхе косится на зятя и сына. Вот почему ему так не хотелось присутствовать на заседании суда! Он знал, что даже в суде реб Лейви может разразиться своими претензиями к семье.
— Наша семья не раз просила вас жениться. Получить освобождение и жениться, — отбивается реб Ошер-Аншл.
— Конечно, я могу жениться с разрешения ста раввинов! Ведь моя жена не правомочна и не в состоянии получить развод, — реб Лейви бросает упрек прямо в лицо реб Ошер-Аншлу: тот дал ему в жены свою сумасшедшую сестру. — Я знаю, что запрет учителя нашего Гершома меня не касается. Но тысячеглазый сброд так и ищет пятна на раввине. И ради того, чтобы агуны не могли кричать мне «а вам можно?», я не женился, хотя и есть у меня право на это, — носится вихрем по кругу реб Лейви; его яростный и запальчивый крик состязается со стремительными его шагами. — Меня не жаль, хотя я двадцать лет томлюсь без жены, а мое единственное дитя — в сумасшедшем доме! А полоцкого даяна жаль! Ступайте, люди добрые, ступайте! Заседание закончено. Мы сделаем, как вы пожелали. Мы дадим знать, что Виленский ваад против разрешения, которое выдал полоцкий даян. Но отлучению его не предадим. Без отлучения, без отлучения! Идите! — кричит реб Лейви и с закрытыми глазами валится в кресло, как бы не желая никого видеть.
Пораженные и сбитые с толку раввины пожимают плечами и поднимаются один за другим. Реб Лейви накричал на них, как на мальчишек из хедера. Но достаточно ссор, и они не хотят новых дебатов! Первыми выбираются наружу реб Шмуэль-Муни и реб Касриэль Кахане. Реб Ошер-Аншл благодарит Провидение за то, что реб Лейви сидит, закрыв глаза, и поспешно направляется к двери, тихо ступая. За ним выкатывается зять его Фишл Блюм. Последним уходит Иоселе, поглядывая на дядю со злостью и презрением: «Какая наглость — так кричать на моего отца! Кто он такой? Махаршал?[111] Виленский гаон? Я знаю Учение лучше его и лучше полоцкого даяна. Я создам собственный комментарий!»
Реб Лейви откидывается головой на спинку кресла, и его мокрое от пота лицо морщится в иронической улыбке: им не дотянуться и до лодыжек полоцкого даяна. Тот крепок в своем убеждении, а раввинов заботит лишь, чтобы их не задевали и чтобы все было шито-крыто. Поэтому полоцкий даян считает их трусами и нисколько не уважает. Реб Лейви открывает глаза, оглядывает опустевшее помещение и опускает на стол отяжелевший кулак:
— Но со мной он вынужден будет считаться. Я буду преследовать его до конца!
Оглашение
Моэл Лапидус уткнулся остроконечной бородкой в листок, висевший на синагогальном дворе. Виленский ваад извещал, что не согласен с решением полоцкого даяна, который объявил свободной агуну, не имевшую свидетелей. Сформулировано это было ученым языком и очень кратко, словно писали не чернилами, а огнем и раввины боялись обжечь пальцы. «Они не согласны. И только?» — размышлял Лапидус. Все же одна деталь ему понравилась. В объявлении было сказано, что все проповедники и законоучители обязаны ознакомить с решением виленского ваада всех прихожан в синагогах и молельнях.
