Ирина Муравьева - Портрет Алтовити
– Майкл, – пробормотал доктор Груберт.
– Ты думаешь, я почему заболел? – продолжал торопиться Майкл. – Потому что я чувствую, что ничего не могу. Я не знаю самого главного. И самого главного я не могу, а не того, что вы все! Работать, зарабатывать – вот это, вы думаете – главное, а я знаю, что нет.
Доктор Груберт опустил глаза.
– Я не могу много говорить об этом, я сразу устаю. И потом, они закачали в меня столько лекарств… – Майкл расстегнул верхнюю пуговку рубашки. – Знаешь, отчего я так поразился, когда увидел картинку Рафаэля? Да, это правда: я узнал себя. Но этот «я» неизвестно где. Хотя я чувствую, что «он» есть, что «он» где-то существует. Но я ведь не понимаю, что такое время. Где прошлое, где будущее? Может быть, все это мы сами себе придумываем?
– Но в таком случае, Майкл, – прыгающими губами возразил доктор Груберт, – как же тогда? Как жить?
– Мы об этом много говорили с МакКэротом. Он очень помог мне. Он мне сказал, что есть что-то, что просто не нашего ума дело.
– А нашего – что? – вздрогнув от зависти к МакКэроту, спросил доктор Груберт.
– Я прочту? Вот. – Он открыл нужную ему страницу: – «И сказал я в сердце своем: праведного и нечестивого будет судить Бог, потому что время для всякой вещи и суд над всяким делом там». И вот это тоже: «Потому что участь сынов человеческих и участь животных – участь одна, как те умирают, так умирают и эти, и одно дыхание у всех, и нет у человека преимущества пред скотом, потому что все – суета!»
Но Николь! Николь, которая смотрит на Майкла так, как счастливые невесты смотрят на своих здоровых мускулистых женихов!
Неужели ей не страшно за него?
– Мы поженимся, – прошептала Николь, лаская Майкла мокрыми от восторженных слез глазами. – В Лас-Вегасе. Когда вы поправитесь.
Доктор Груберт мысленно схватился руками за голову.
В палату заглянула медсестра.
– Вас к телефону. Подойдете?
– Это я, сэр, Элизе. Я все думаю тут, как мне быть. У меня послезавтра присяга на гражданство, сэр, после этого я получу паспорт. Думаю, что самое простое – самому полететь в эту проклятую Москву. Как вы считаете? Я не хочу, чтобы сумасшедшая баба использовала моего сына. – Он откашлялся. – Я тут подружился с одной русской. Хорошая девушка. Работает здесь, в Бруклине, в ресторане. Она согласна полететь со мной в Москву, потому что я без языка, мне будет трудно. А она мне поможет. Как вам такая идея, сэр?
– Элизе, – перебил его доктор Груберт, – сейчас не самое удобное время для разговора.
Элизе глубоко, простуженно вздохнул.
– Я вас не знаю, вы меня не знаете, но я почему-то доверяю вам, сэр. Сам не могу объяснить почему. И поэтому: с Новым годом вас, сэр! И ваших близких тоже.
* * *…В Москве было утро – без пяти восемь, – когда Элла внесла в палату доктора Груберта небольшой торт, украшенный клубникой и персиками.
– А поскольку вам нельзя спиртного, – сказала она, улыбаясь притягивающей его улыбкой, – чокнемся виноградным соком.
И разлила виноградный сок в четыре бумажных стаканчика.
– Как хорошо, – сказал доктор Груберт Элле, – что именно вы сегодня дежурите.
Без трех двенадцать.
Без двух.
Двенадцать.
Николь потянулась к Майклу и, ни на кого не обращая внимания, крепко поцеловала его в губы.
* * *Ева, похожая на черную рыбу, заплыла в реку, где жили черепахи.
Бабка Изабелла знает, что черепахи умнее людей. Она разрезала ананас, из ананаса пошел снег.
Потом во двор вошла худая собака с облезлым боком и стала тереться о горбатую старуху, сидевшую на белом сугробе.
Старуха отломила от сугроба кусок мороженого.
– Все сразу не ешь, пусть спит. Николаша.
Саша приоткрыл глаза, и худая собака исчезла вместе с черепахами и бабкой Изабеллой.
Зато Ева осталась, и горбатая старуха тоже. Ева сидела к нему спиной, а старуха лицом, и на щеках у нее горело по клубнике.
– Слава Богу, что вы его отпустили! – сказала старуха.
Рядом с диванчиком, на котором спал Саша, стояла новогодняя елка, облезлая и горбатая, как сама старуха. С красной звездой на верхушке.
– Merry Christmas![17] – крикнул им Саша и заснул.
– Как же было не отпустить, – продолжала старуха, – там же семья. Я вам скажу: никогда не связывайтесь с женатыми мужчинами. Что бы они вам ни говорили. – Она осторожно откусила от подгоревшего пирога слабыми зубами. Зубы почернели. – Что бы они вам ни пели. Потому что, если человек женат, он по определе-е-е-ни-и-ю не принадлежит себе. Что вы думаете? Ах, не возражайте, не возражайте! – она замахала руками, похожими на птичьи лапки. – Вы не должны мне возражать! И я вас уверяю, что это везде так: и в России, и в Америке, и у черта на куличках! И если даже человек не любит свою жену, это не значит, что он от нее свободен, ни вот на столечко не значит, что вы! Даже наоборот! Мужчины боятся скандалов. Ух! – Она зажмурилась. – Их женщины напугали. Смертно и навсегда. Отсюда все.
– Какие женщины? – спросила Ева.
– А вообще. Женщины, – жеманно прощебетала старуха и махнула птичьей лапкой, – мамы, тети, учительницы, сестры. Женщина – это ужас.
Ева засмеялась. Они сидели за столом, на котором, кроме того, что принесла Ева, стояло два пирога: один почти совсем черный, от которого потихоньку откусывала старуха, и другой, тоже подгоревший, со вздувшейся корочкой.
– Чему вы смеетесь? Женщина – это ужас. А мужчина – что? Грешен и слаб. Подкаблучник. Но он нужен женщине, и она его за это унижает. Женщина хитра. Говорят, что мужчине, ну, почти всякому, нужно иметь много женщин. Я вот даже по радио слышала, что скоро наша ци-ви-ли-и-изация откажется от однобрачия и перейдет к официальному многобрачию. Но этого никогда не будет! Я вам предсказываю! А все потому, что есть вещь сильнее любви! И вообще сильнее всего. Всех этих чувств.
Она высоко подняла черные нарисованные брови на лысой голове.
– Какая вещь?
– А ревность-то? Вы что, забыли? Ревность-то? Ведь это же она всем вертит! Ведь вот когда говорят: сгорел от любви, повесился от любви, запил от любви – ведь это же они чепуху говорят! Ведь не от любви это все, дорогая вы моя, а от ревности! Исключительно от нее! Любовь – дело тихое. Ах, тихое! И приятное. А ревность – это ад.
– Лучше иметь дело с холостыми, по-вашему?
– У холостых – свои безобразия, – сухо отрезала старуха. – Но от женатого человека нужно бежать. Быстро-быстро-быстро. Мой вам совет. У него за плечами ведь еще одна женщина. Вы – ведьма, и она – ведьма, и эти ведьмы в него вцепились с двух сторон, как кошки, и тащат его, бедного, тащат. Он же у вас весь в крови.
Она снисходительно усмехнулась.
– Я-то свое прожила, – сказала она, облизнувшись. – У меня теперь одна забота – Николаша. Не приведи Господи прежде него помереть!
Вдруг она замолчала и прислушалась.
– Пришел! – переплела бугристые пальцы, потрясла ими в воздухе. – Легок на помине!
В дверь позвонили.
– Кто же это к вам так поздно?
– А это тот самый племянник мужа, которому отписана квартира, – небрежно сказала старуха и заковыляла к двери.
Пока она открывала, громыхая засовами, Ева подумала, что лучше бы уйти, но Саша спал так крепко, и так темно было за окном, так морозно… хотя ведь только перейти дорогу, три минуты…
Хозяйка вернулась в сопровождении широкоплечего, с выпуклыми черными глазами человека лет пятидесяти.
В комнате запахло морозом.
Увидев Еву, вошедший смутился. Ева увидела, что он навеселе, но старается держаться.
Ей стало не по себе.
– Арсений Николаевич, – сказал он, – лучше просто Арсений.
– Просто Ева.
– Разве же это просто – Ева? – скаламбурил он, подсаживаясь к столу.
Она заметила, что он плохо выбрит, на воротнике пиджака серебрится перхоть.
– Извините, – сказал он, – я д-действительно немного выпил, но, уверяю вас, это не страшно, я не буйный.
Улыбка его была мягкой, расстроенной. По вздрогнувшим темным глазам она заметила, что произвела на него впечатление, и сама неожиданно смутилась.
– Если вам н-неприятно мое, это, ну, как, – он замешкался, – мое присутствие, я могу уйти…
– Господи, Арсик, – вздохнула старуха, – куда тебе уходить…
Ева вдруг увидела, что она в валенках.
– Кости, кости, – пробормотала старуха, – устали мои косточки, ноют, что уж тут о моде думать…
– Наталья Андревна, – сказал племянник, – кто автор сей красоты?
И показал на пирог со вздувшейся корочкой.
– Эта п-п-поверхность, – продолжал он, видимо, борясь со своим смущением и от этого заикаясь еще сильнее, – напоминает мне к-к-каток в парке культуры и отдыха. Знаете, когда зальют каток и он замерзает такими вот пузырями?
Ева настороженно улыбнулась.
– Давайте в-в-выпьем, – решительно сказал он, – у меня с собой.
Пересек комнату, из куртки, брошенной на кресло в углу, извлек бутылку водки, открыл ее крупными напряженными пальцами.
