Бернар Клавель - Тот, кто хотел увидеть море
Когда она открыла глаза, у нее было такое ощущение, будто две огромные руки сжимают ей череп. Она приподнялась.
— Проснулись? Вы, верно, очень устали.
На скамейке сидела мадемуазель Марта со своим вечным вязаньем.
— Я, верно, минутку вздремнула, — пробормотала мать.
Мадемуазель Марта рассмеялась.
— Минутку? Я уже больше часа здесь сижу, а вы за все время даже не пошевельнулись. Только два раза говорили во сне.
— Больше часа? Не может быть?
— Должно быть, прошлой ночью плохо спали.
— Так-то оно так, но… почему вы меня не разбудили?
— Почему не разбудила? А зачем?
Мадемуазель Марта вздохнула. Мать с трудом поднялась с шезлонга. И тут же со стоном схватилась за поясницу.
— Пока сидишь — хорошо, а вот встать с него совсем другое дело.
Мадемуазель Марта улыбнулась, поглядев на мать, и той показалось, будто улыбается она неспроста.
— Что я говорила во сне? — спросила мать.
— Не знаю, нельзя было разобрать.
— Который час?
Мадемуазель Марта посмотрела на золотые часики, которые носила на цепочке вокруг шеи.
— Скоро четыре.
— Боже мой, муж не встал?
— Нет, не слышала.
Матери показалось, что земля уходит у нее из-под ног. Дом шатался, небо вертелось, но только одно мгновение, потом все опять стало на место. Она с опаской дошла до лестницы, взялась за перила. Она не оглядывалась, но и без того знала, что мадемуазель Марта не спускает с нее глаз.
— Боже мой… Боже мой… — повторяла она, подымаясь на кухню.
По-прежнему она видела все, как сквозь туман. Она протерла глаза. Слюна во рту тягучая, шершавый язык прилип к нёбу. Ощущение такое, словно она наглоталась пыли. Туман застит ей свет, и никак она его не прогонит, и вдруг дымка будто разорвалась.
— Господи боже, — пробормотала мать, — господи боже, мы выпили все вино!
Со стола еще не убрано. Пустая бутылка стоит на месте рядом с почти полным кувшином воды.
Перед глазами матери встает и та бутылка шампанского, которую они распили у Робена.
Все встает перед ее глазами, и головная боль усиливается. Но это уже не та боль. Совсем не та. Теперь боль какая-то сверлящая, и не только в голове, но и в сердце.
Она подошла к раковине, налила в таз холодной воды. Не спеша смачивает она мокрой перчаткой виски и затылок, выжимает воду на потный лоб, на щеки.
Когда она разогнулась, по груди и по спине у нее стекали капли. Она вытерлась, повесила полотенце, затем залпом выпила два стакана воды.
В голове у нее прояснилось. Она тяжело вздохнула. Теперь, когда все прояснилось, ей стало страшно.
— Мы пили вино. И смеялись. И я спала как убитая.
Она замолчала. Попробовала внушить себе, что ничего не случилось, но, помимо ее воли, с губ сорвалось имя сына:
— Жюльен!
Она выпила еще воды.
— Да-да, прилетали самолеты!.. И, кажется, слышны были взрывы, где-то очень далеко, точно откуда-то из Бреса.
Она быстро вышла в сад. Мадемуазель Марта, прямая как палка, сидела на скамье и вязала.
— Скажите, — обратилась к ней мать, — вы не слышали взрывов — оттуда, со стороны равнины?
Мадемуазель Марта повернула к матери свое вытянутое лицо.
— Был налет, — сказала она. — Должно быть, они бомбили где-то в стороне Бурка. — Мадемуазель Марта глубоко вздохнула и, снова взявшись за вязанье, прибавила: — И когда только кончится эта мука!
Мать ее уже не слушала. Не сказав ни слова, вернулась она на кухню. Ноги отказывались служить. Она села на стул. Руки дрожали.
— Боже мой, — повторяла она, — я пила вино и смеялась… и спала, а мой мальчик на дороге… Был налет… сбрасывали бомбы… Может быть, есть раненые, убитые… Господи боже, за что ты меня наказываешь?
Она словно окаменела. Сидела, уставившись на пустую бутылку.
— И подумать, ведь я не пью вина… и смеюсь редко… Господи, верни мне его… Верни, молю тебя… господи. Ведь это я, я настояла, чтобы он уехал…
Она замолчала. Ей показалось, что наверху скрипнула половица. Она прислушалась. Отец встал. Ходит, пошел к окну. Вот стукнули ставни, крючок ударился о стену. Сейчас отец сойдет вниз.
Мать сразу выпрямилась. Сложила на груди руки. Ей сдавило горло, она с трудом шепчет слова.
— Господи, я не хожу в церковь… мне вечно некогда… но не в этом дело… я знаю, что это не такой уж тяжкий грех… Но, — она остановилась: скрипят ступени, — верни мне моего мальчика. И я обещаю не пить больше ни капли вина… не… не… — она придумывала, какой еще обет дать господу богу, от чего еще отказаться, но не могла ничего придумать, — я обещаю не делать ничего ради своего удовольствия… Обещаю тебе…
Дверь с лестницы открылась. Отец вошел, смотрит на нее.
— Ну что? — спросил он.
— Знаешь, я уснула в шезлонге, — сказала она.
— Слышала какие-нибудь новости?
Она колебалась.
— Нет, — сказала она наконец, — ничего не слышала.
Отец пошел к раковине и тоже умылся.
— Шампанское у господина Робена отличное, — сказал он. — Но у меня после шипучих вин всегда голова трещит.
— Хочешь таблетку?
— Да, неплохо бы.
Мать достала таблетку. Потом начала убирать со стола. Она взяла пустую бутылку и вышла на крыльцо.
— Оставь, — сказал отец. — Я отнесу.
— Ладно, раз уж я взяла.
Она быстро спустилась, поставила бутылку у порога погреба и поспешила к мадемуазель Марте. Нагнувшись к ней и все время поглядывая на дверь в кухню, она зашептала:
— Послушайте, если муж будет спрашивать, что делается, не рассказывайте про бомбежку… Не стоит, он и так уже нервничает.
Старая дева кивнула, не отрываясь от вязанья.
Мать вернулась на кухню. Отец растворил таблетку в полстакане воды с сахаром. Она поглядела на него, потом докончила убирать со стола. Отец выпил воду, налил в стакан еще немного и, запрокинув голову, разом проглотил; затем встал, чтобы вымыть стакан.
— И подумать только, ведь сегодня воскресенье! — вздохнул он.
38
Проснувшись на другое утро, мать сразу почувствовала, что новый, только еще народившийся день какой-то не тот, чего-то ему не хватает. Она подошла к окну. Все было спокойно. Светлая полоса на небосклоне поднялась выше, отошла от уже засиневшей цепи гор. Мать прислушалась.
Ничего.
Совсем ничего. Тогда она вернулась к кровати и разбудила отца.
— Кончено, — сказала она. — Уже не идут.
— Кто не идет?
— Говорю тебе — никто не идет. Надо бы взглянуть.
— Ладно, сейчас встану.
Она сошла вниз и быстро оделась.
Когда оба были готовы, они молча посмотрели друг на друга. Отец открыл дверь и вышел на лестницу. Мать тоже вышла.
— Ты не думаешь, что это неосторожно? — спросила она.
— Надо все-таки узнать, в чем дело!
Они сошли в сад и остановились на скрещении двух дорожек.
Ничего.
Тишина.
Город как вымер. Никого, ни признака жизни в соседних садах. Даже никто окном или дверью не стукнет. И завод молчит.
— Я один выйду на улицу, — сказал отец. — Незачем обоим идти.
— А почему?
— Никогда нельзя знать…
— Так уж лучше я пойду, женщине не так опасно.
— Нет, это не дело.
— Тогда подождем, — сказала она.
Утро было теплое. Они сидели рядышком на скамейке, вглядываясь сквозь деревья в улицу, прислушиваясь к крику птиц, к стрекоту насекомых, к шелесту листьев.
Мать подумала, что они никогда раньше не сидели без дела в эту пору дня.
— Утром меньше шума, чем вечером, — сказала она.
— Ты думаешь? Утро-то сегодня особенное.
Они опять помолчали. Тишина подавляла.
— Ума не приложу, что теперь будет, — сказал он.
— Хотела бы я знать — это всегда так?
— Конечно, только раз на раз не приходится. Одни бегут, другие настигают, а какой-то промежуток всегда есть.
— Как ты думаешь, здесь еще остались солдаты, город будут защищать?
— Самому бы хотелось знать.
Так они просидели, может, полчаса, а может, и больше. Из-за вершины гор солнце вышло на небо, но время как будто остановилось.
Наконец с улицы долетели какие-то звуки. Хлопнула дверь, скрипнула ставня, потом другая, потом послышались голоса, шаги. Где-то очень далеко, может быть, в северном направлении урчали моторы. По саду пробежала кошка, вскочила на школьную ограду и медленно пошла, чернея на светлом небе.
— Пойду погляжу, — сказал отец.
Он поднялся. Мать тоже поднялась.
— Нет, — сказал он. — Оставайся здесь.
— Смешно, право. Я дойду до калитки.
Они дошли до улицы, только раз остановились и посмотрели вслед человеку, которого так и не узнали.
Отец вытащил из кармана фартука ключ и отпер калитку. И тотчас же медленно приоткрылись ставни на окне у мадемуазель Марты. Не высовывая носа, она спросила:
