Александр Покровский - Кот (сборник)
«Снимается давление в лодке, осмотреться в отсеках!»
Вахтенный на месте, но он ничего не осматривает. Ему сказали: «Осмотреться!» – а он ни гугу. Мне нужен Ньютон, чтоб он мне все объяснил.
Где у нас Ньютон?
– Мой дорогой Лейбниц! – кстати, я впервые вижу Ньютона. Возникнув из шторы над койкой, он на ходу меняет свои очертания. – Как говорил Архимед, все в этом мире есть математика.
Стоило ли вызывать Ньютона для того, чтобы узнать, что там когда-то сказал Архимед?
– Люди, их отношения между собой, все, что они делают или забывают делать, – все это суть алгебраические выражения, куда в виде упрощенных символов могут быть подставлены конкретные личности. И тогда события прошлые или грядущие можно будет узреть со всей очевидностью.
Ньютон исчезает.
Мда. Думаю, он нам больше не понадобится. Нагородить такое от имени Архимеда!..
Видимо, мы так и не узнаем, что такое «узкость».
– Узкость – это проход между камнями, – это сообщение от крыс, посланное через акустический узел.
Вход в базу со стороны моря очень узок. Он напоминает горло. Справа и слева высокие камни. Центральный предупреждает вахтенных в отсеках. Он говорит им: «По местам стоять…» – что означает: «Будьте внимательны», а они отвечают: «В таком-то по местам стоят…» – что означает: «Мы наблюдаем за всем очень внимательно».
– А кто такой «центральный»?
– Это пост в третьем отсеке. Он командует всем кораблем.
– Благодарю за разъяснения.
– Не стоит благодарности. Всегда готовы все здесь объяснить. Кстати, над вами буфетная. Мы достали вам сыр и кусочек мяса. Все положим перед той форточкой, в которую вы уже выходили. Может быть, вы захотите позавтракать.
– Ваша осведомленность не может не поражать.
Крысы за мной наблюдают.
Это нехорошо.
Это беспокоит и тяготит, это вводит в искушение и заставляет сожалеть…
Они слышат мои мысли, когда я нахожусь в акустическом узле.
Это валтузит. Меня.
Чуть в сторону – и можно не опасаться подглядывания.
А вот пищу нужно проверить. Она может быть ядовитой.
В обществах, подобных крысиному, вероломство не является чем-то зазорным.
Там оно так естественно.
К счастью, я многое знаю о ядах, и провести меня нелегко.
К тому же обоняние у крыс хуже кошачьего.
Те, кто питается падалью, тонким вкусом не отличается.
Сейчас разберемся.
Пища там, где и обещано, и выглядит привлекательно. Никаких цианидов и всякого такого.
Значит, меня прикармливают.
Что ж, прикормить врага – избежать войны. Это мудро и вполне в духе крысиной идеологии.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ.На пороге – хозяин– Фу! – дверь с грохотом отъезжает в сторону, на пороге – хозяин.
– Оторвались! – выдыхает он, после чего валится на койку. – До погружения еще минут двадцать, так что можно поспать.
Он немедленно засыпает.
– Блядь! – после него появляются Шурик с Юриком, которые тут же, вместе с ботинками, оказываются на своих лежаках.
Не хватает только Тихона с его себореей. Где же наш Тихон?
– Тихон на вахте, скотина! – отзывается с койки мой хозяин, так и не приходя в сознание. – Бдит, бандит! – произносит он, горестно вздыхает, после чего устанавливается тишина.
У меня шерсть на затылке торчком торчит.
Я вам хочу заявить, что после таких вот врываний в каюту можно в капрофага превратиться.
Шерсть ну никак не уляжется. Уговариваешь ее, уговариваешь, говоришь ей: «Ложись, моя милая, ложись, моя хорошая…» – а она не ложится.
Я тронусь с ними скоро, умом поеду, рехнусь, чокнусь, взбреньдю, взбеленюсь, обчухонюсь, затаратоню, съем заношенные носки.
Как говорил Зигмунд Фрейд, коллекционер «непристойных звуков» и гримас: «Мысли и переживания здесь слиты воедино».
Думаю, жителю Вены будет излишним объяснять смысл принципа гшнаса. Он заключается в том, что из окружающих комичных и никчемных вещей создаются уникальные и изысканные предметы – щит из кастрюли, например, или сердце из соломы.
Психопаты Фрейда, должен вам заявить, чтоб на некоторое время оставаться в своем уме, наряду с реальными историями своей жизни подсознательно выстраивали в своем воображении страшные и извращенные события, которые они выводили из самого невинного и банального материала повседневности.
Все это от излишества, от размеренности, от спокойствия.
Все это оттого, что там, в блистательной Вене, можно положить ложку с яствами осторожненько в собственный рот и подумать и о них, и о том, как ты кладешь в рот, и во имя чего ты кладешь, и при каких условиях, а потом уже насладиться вкусом.
Нам же, чтоб не свихнуться на фоне этой нашей действительности, минуя страшные, гнусные и даже уродливые события, которыми она изобилует, из заурядных и неприметных обстоятельств следует создавать прекрасные, убедительные картины, не говоря уже о том, что если что и попало в рот, то ни о каком наслаждении и речи быть не может.
– Где этот блядский кот?!
А вот и шелудивый Тихон, сменившийся с вахты.
Знаете, будь я женщиной, я бы не стал с ним в карете с головокружительной быстротой объезжать все страны Европы.
Я бы плюнул ему точно в темечко и растер бы все это ногой, обутой в изящную туфельку.
После чего я бы выпал в форточку.
Что по этому поводу говорит классик?
Классик говорит: «…вы редко встретите в этом королевстве человека выдающихся способностей… то ли дело у нас: вы либо великий гений, либо набитый дурак…»
Хочется добавить: «…При совершенном отсутствии промежуточной ступени».
Так что от Тихона я удрал в форточку, а то что еще придумает эта немытая головушка.
«По местам стоять к погружению!»
Сейчас же все пропали. Еще секунду назад они спали мертвецким сном, а с этой командой, как чумные, сорвались с коек и ломанули в дверь.
Последним выполз Тихон.
Он спросонья все твердил про их общую маму и грозил ей разнообразными извращеньями.
Морис Бланшо, с произведениями которого так легко отдыхается из-за теплоты коленкора, по поводу мамы Тихона высказался вполне определенно: «Жизненных сил хватает лишь до определенного предела».
Вы спросите:
– И где же здесь мама?
А мы ответим: мама вспоминается на пороге предела.
– И что же потом? – спросите вы.
Потом устанавливаются другие пределы.
Какое-то время они еще сохраняют память о предыдущих пределах, но потом жизнь совершенно ее истирает.
«Осмотреться в отсеках!»
Ага! Значит, мы уже погрузились.
Кстати, ничего, кроме какого-то невообразимого шума ворвавшейся куда-то воды, ничего не было слышно.
И вот теперь наступила тишина, ровная, как стол, а ты на этом столе – шарик, потому что все так тревожно и ненадежно.
И тут в темном углу каюты, в этой самой абсолютной тишине, я увидел глаза.
Кроме глаз, там ничего не было.
Волосы мои ожили, зашевелились.
– Кто ты? – я не узнал своего голоса.
– Я – дух этого корабля, а ты – кот Себастьян. Я о тебе знаю от крыс.
– Ты – дух корабля?
– А что в этом такого? У каждого корабля есть свой дух. Бывают духи гордые, смелые, чванливые, а бывают – робкие и болезненные. Те корабли, у которых болезненные духи, быстро погибают. Правда, гибнут и те корабли, у которых гордые и смелые духи, но скорее от самонадеянности, чем от болезни. Оглянись вокруг. Разве эти жилы с электричеством не нервные окончания живого животного тела? А трубопроводы – не кровеносные сосуды?
Подъемники – мышцы. Главный вал – становой хребет. Рули – ласты. Винты – хвост. У всего этого должна быть душа. Как ты полагаешь?
– Да, но… и как же тебя зовут?
– Меня зовут дух. Можно с большой буквы. У меня видимы только глаза, да и то тогда, когда я хочу их показать. Скажи, после погружения ты почувствовал тревогу?
– Да.
– Это я ее передал всем. Для усиления бдительности. А еще я могу вселять уверенность. Все зависит от моего настроения. Вообще-то я бодрый дух, но, если мне грустно, могу навевать грусть. Вы же все все-таки внутри меня, и если внутри меня грусть, то как же от нее защититься? Ты мне нравишься, Себастьян. Одному настоящему гению нравится другой настоящий гений.
– Так не всегда бывает.
– Так бывает всегда, если гении настоящие. Если захочешь узнать что-либо о корабле и его обитателях, вызови меня. Не спрашивай у крыс, они могут тебе солгать.
– Как тебя вызывать?
– Так же, как и Наполеона. Скажи только: «Дух». Я прощаюсь с тобой. Сюда идут. Это твой хозяин и Юрик. С людьми никогда не говорю. Суеверны. Еще в штаны ненароком наложат.
