РИЧАРД ФЛАНАГАН - КНИГА РЫБ ГОУЛДА
II
Слухи о его прежней жизни столь же темны и таинственны, как и черты лица его, кои он со временем стал скрывать под золотой маскою, а почему: из стыда ли, из скромности ли, а может, от робости, не ведал никто; не знали также на острове ни его послужного списка, ни из какой он семьи. Он был не менее таинственен, чем знаменитый беглый каторжник Мэтт Брейди, ставший разбойником, хотя каждый из них загадочен по-своему, ибо если Мэтта, неуловимого, как мечта или мираж, никто никогда не видел, то Коменданта видели везде. Но никто не посмел бы сказать, будто понимает его или состоит у него в наперсниках: это значило бы призывать смерть.
Конечно, о нём ходили всякие истории, и отыскивались такие, кто — сперва шёпотом, а затем, после его кончины, и во всё горло — заявляли, будто он спятил. И действительно, нельзя отрицать, что его напомаженные и расчёсанные на прямой пробор волосы, его нос, так похожий на клюв попугая, который он незнамо как умудрялся просовывать в прорезь золотой маски, его бараньи глаза, его рот, который даже в золотом обрамлении казался кривящимся и безвольным, — короче, всё это придавало ему в дни его власти вид хотя и грубый, но внушительный, однако без маски такой вид показался бы просто дурацким.
И чаще других о нём рассказывали самую невероятную из баек: будто он, подобно всем нам, был каторжник, что его отправили в ссылку за невообразимые преступления и гоняли на работы в цепях, как других арестантов, в окрестностях Парраматты, а затем судили ещё раз и законопатили на остров Норфолк, где он окончательно стал человеком отпетым, не боящимся не только никого из людей, но и самого Бога.
Когда тамошняя каторжная тюрьма, где применялись самые изощрённые пытки, была наконец закрыта и её доведённых до крайности узников решили переправить на Землю Ван-Димена, корабль, перевозивший их, в Бассовом проливе настиг и потопил жесточайший шторм. Он единственный избежал смерти и решил выдать себя за лейтенанта Хораса, чей труп — с побелевшим, рябым лицом, изъеденным морскими вшами, — прибой вынес на берег рядом с ним. Вечерело. И вдруг небо, только что довольно светлое, почернело прямо у него на глазах, круглых от страха — не перед внезапным наступлением сумерек, но перед заполнившей весь окоём тучей кричащих морских птиц.
Такого зрелища он ещё никогда не видел! Сотни тысяч птиц, а может быть, даже и миллионы, кои затмили свет заходящего солнца, быстро неслись, будто воды огромной реки, в одном и том лее направлении, паря на огромных крыльях своих, лишь иногда, время от времени, делая ленивые взмахи — они возвращались домой, к мрачным песчаным дюнам, дабы обрести там, как и всегда, пристанище на ночь.
Человеку найти убежище на голом, безлесном острове было гораздо труднее. Кроме него и птиц здесь в основном обитали блохи, мухи, крысы, змеи и пингвины, чьи нескончаемые беспокойные крики по вечерам не давали ему заснуть и, сливаясь с неослабным завыванием яростных западных ветров, превращали ночи его в нескончаемый кошмар.
Несколько месяцев единственной пищей его чреву служило похожее на ягнятину мясо птиц, а уму — вынесенная на песок волнами за компанию с ним одна-единственная книга, Хантингтонова «История наполеоновских войн», служившая для него утешением до тех пор, пока он не был спасён двумя миссионерами-квакерами, кои обследовали отдалённые и пустынные острова Бассова пролива в поисках туземных женщин, купленных либо похищенных китобоями у их соплеменников. Сами они в свою очередь готовы были купить таких женщин либо похитить, дабы расспросить о случившемся с ними и составить исчерпывающий отчёт о сих злодеяниях для лондонского Общества друзей, которое и профинансировало их путешествие. К тому времени, когда китобойный баркас квакеров бросил якорь у обдуваемой ветрами голой скалы, столь долго служившей ему пристанищем, с ним произошла некая метаморфоза, он преобразился и стал другим человеком, приобретя елейный душок маленького начальника, и под пухом морских птиц, покрывавшим лицо его и одежду и слегка шевелившимся на ветру, уже тогда начало зреть убеждение, что ему вскоре представится возможность проявить свою изобретательность.
И вот странноватая компания, в которую кроме него входили всё те же двое квакеров, чернокожая женщина и трое детей другой, незадолго до того скончавшейся туземки, выменянные у китобоев на несколько топоров и сахар, отправилась дальше, взяв курс на юго-запад. Ещё с неделю они плыли по Бассову проливу, затем обогнули западное побережье Земли Ван-Димена и наконец достигли печально известной штрафной колонии Сара-Айленд, где квакеры намеревались продолжить своё расследование.
Здесь пути спасителей и спасённого разошлись, и этот последний поспешил принять на вооружение как ту возвышенную риторику по поводу уголовного права, которую только что позаимствовал у честных, вдумчивых и серьёзных квакеров, так и давно усвоенные им немалые познания в области самых низменных страстей человека и звериной природы оного, кои приобрёл самостоятельно, путём собственных наблюдений; на этих двух струнах он и стал играть смычком своего растущего честолюбия, каждый раз извлекая мощный диссонирующе-лицемерный аккорд. Тогдашний комендант майор де Гроот был рад возможности пополнить ряды вверенного ему воинского подразделения, обеспечивающего порядок в колонии и в значительной степени недоукомплектованного, а новоявленный лейтенант Хорас — шансу подкрепить свою изобретательность реальным послужным списком.
После кончины майора де Гроота Доктор и Интендант заспорили, кто из них главнее и кому надлежит стать новым комендантом. Когда же они обнаружили полную неспособность выйти из тупика, лейтенант Хорас пробил брешь в глухой стене и вышел на оперативный простор. Провозгласив себя единственным, кто способен обеспечить порядок среди солдат и дисциплину среди заключённых, он узурпировал пост Коменданта. Далее, действуя в обычном своём блистательном стиле, то есть обращая к своей выгоде собственные же недостатки, он заявил, что ничего не понимает в гражданском праве, однако имеет хорошее представление о праве сильного, кое даётся оружием, а потому побудил служившего в колонии клерком старика датчанина по имени Йорген Йоргенсен, большого любителя поважничать (достаточно упомянуть, что он до самой смерти не расставался с наинелепейшим из фетишей — лазуритовыми бусами, будто бы выигранными им в скат у генерала Блюхера во время случайной встречи в Дрездене), подготовить декларацию о введении военного положения, которая дала начало их дальнейшему плодотворному сотрудничеству.
Даже по уродливым меркам самого уродливого из островов Йорген Йоргенсен, сколько бы он ни надувал щёки, выглядел ничуть не лучше, чем экскремент пеликана, такой же длинный и какой-то ребристый, короче, не человек, а стоячая вешалка для верхней одежды, пытающаяся припомнить, что за шинель упала с неё на пол несколько лет назад. Будучи самой мелкою сошкой в колонии, он постоянно таскал за собой волочившуюся по пыли и грязи длиннющую ржавую шпагу, а также облезлую трёхногую собачонку, которой он дал кличку Эльсинор, причём обе передвигались каким-то одинаково неестественным, подпрыгивающим аллюром. Он имел также привычку на ходу бубнить что-то себе под нос, а иногда останавливался и начинал насвистывать что-то своей собаке, а та делала стойку на задних лапах и повизгивала голосом тонким, похожим на свист. Подобно своей собаке, Йоргенсен прекрасно умел подпевать хозяину. Особенно хорошо это стало получаться после того, как вместо майора де Гроота его хозяином стал лейтенант Хорас.
Никто вначале не придавал большого значения тому, что лейтенант Хорас узурпировал комендантскую должность; все рассматривали сей факт как чистую формальность, которую просто нужно принять к сведению, пока губернатор Артур в далёком Хобарте не разберётся и не назначит кого-нибудь более достойного занять столь важный пост, особенно ввиду предосудительного поведения лейтенанта Хораса, пожатием плеч отметавшего укоры в сожительстве с туземкой, которую квакеры вверили его заботам в обмен на обещание заняться её духовным просвещением и следить за её моральным обликом. Каторжане окрестили её Салли Дешёвкой, но Комендант — вскоре ему удалось настоять, чтобы обитатели колонии звали его именно так, — предложивший ей сперва должность служанки, а затем наложницы, требовал, чтобы все именовали её Мулаткой. По-видимому, он считал конкубинат с представительницей смешанной расы более приемлемым, нежели внебрачная связь с женщиною, в которой легко угадывалась ван-дименская аборигенка. Над этим, как и над многим другим — например, явной его непригодностью для занятой должности, — он сперва смеялся вместе со всеми, приговаривая: «Дотроньтесь! Смотрите! Я такой же, как вы». Но при этих словах птичий пух облетал с его лица, обнажая нечто иное, скорей напоминающее скалу.
