Морли Каллаган - Любимая и потерянная
— Ну вот вы и поставили меня на место, — сказал Макэлпин. — И все-таки, — хмуро добавил он после неловкой паузы, — тот ваш трубач действительно опаснее, чем Мэлон…
— Кто это сказал вам, Джим?
— Роджерс. Он сказал, что на Уилсона заведено дело в полиции Мемфиса.
— А, это та мемфисская история, — сказала девушка. — Там вышел какой-то скандал из-за нечестной игры в карты, так, что ли? Джим, вы не понимаете таких людей. Они совсем не такие, как Мэлон.
— Пегги, неужели вы влюблены в Уилсона?
— О бог ты мой! Начинается! — устало сказала она. — Вас интересует, живу ли я с ним? Вопрос серьезный.
— Я же только спросил, не…
— А почему бы вам не спросить, живу ли я с Уэгстаффом? Или с Джо Томасом? Джо, проводник в спальном вагоне, самый красноречивый человек, какого я встречала в своей жизни. Вы не слыхали таких разговоров на Сент-Антуан, какие там слышала я, — она замолчала, пристально разглядывая пятно на полу, в том месте, где стерлась краска, потом улыбнулась тихой улыбкой монахини, укоряющей мирянина за недостаток христианской любви. — Я сидела в тесной и грязной комнатке, — продолжала она, — а вокруг были женщины и мужчины, все бедняки, просто соседи, и эти люди, взволнованные, притихшие, слушали Джо Томаса, стараясь разобраться в том, что тревожит и вас. Ах если бы вы видели, как эти негры сидели там и с какой жадностью слушали Джо, который пробовал объяснить, как получается, что добродушный человек вроде него вдруг поддается вспышке неистового гнева. Я слушала его с наслаждением. Мне очень нравилось, как он обо всем этом говорил. Звучало это примерно так. Если белого, пусть даже очень скверного, человека доведут до крайности, он знает, что может позвать полисмена. Он это чувствует нутром. Он был еще мальчишкой, когда власти вдолбили это ему в голову. Его власти! К его жалобам правосудие никогда не будет глухо. Если же ярость затуманит мозги негру, то ему хочется зажмуриться, хочется быть слепым, чтобы не видеть лицо правосудия. Потому что это всегда белое лицо, и негру не на что рассчитывать, кроме своего слепого гнева, и он спешит его выместить какой-нибудь дикой, злобной выходкой до того, как откроет глаза. Он знает, что, открыв глаза, увидит что-то мерзкое, и предпочитает кромешный мрак ярости. Ну а потом-то он, конечно, спохватится, струхнет, бросится наутек… Его легко спугнуть, ведь в этом мире белых он вечный беглец. Поняли, Джим?
— Да, понял, — согласился он, но, помолчав, вдруг спросил: — Пегги, к чему вам… все это, зачем вы себя накручиваете?
— Накручиваю?
— Да. Что вы намерены делать?
— Джим, скажите сами, кто бесчеловечен — высокомерные люди, которые заправляют всем, или я? В мире немало беглецов, которые — каждый по-своему — пустились наутек, столкнувшись с бесчеловечностью. И если кто-нибудь из них постучится в мою дверь… то я…
— Я понимаю вас, — сказал он, а про себя подумал: «Убийца всегда убийца, будь он черный или белый. — И все же его обезоруживала ее трогательная сострадательность. — Ведь и в жизни убийцы, — думал он, — может наступить минута, когда ему нужен будет человек, у которого и для него, для убийцы, найдется доброе слово». — Как знать, — вздохнул он. — Может, и меня еще ждет время, когда я буду жаждать сочувствия от кого-нибудь похожего на вас. Мне кажется, одно ваше доброе слово утешило бы меня в такой момент. — Он улыбнулся. — А пока снимите-ка лучше ботинки. Вот так. Дайте я вам помогу.
Она вытянула ноги, а он, стараясь не замочить брюки в лужице от растаявшего снега, опустился на колени и стащил с ее ног сырые ботинки.
— Как они вам пришлись? — спросил он, вертя в руках один ботинок.
— По-моему, нужно подложить в носки комочки бумаги.
— Великоваты? Так вы еще стельку положите.
— Стельку? А верно, — сказала она. — Вон мои шлепанцы, возле кровати.
Когда он принес шлепанцы и начал ей их надевать, она сказала:
— Джим, вы очень за меня тревожитесь?
— Пожалуй, очень.
— Я вижу. Не надо, Джим. У меня все хорошо, все в порядке. Вы зря себя изводите, — добавила она, направляясь к стенному шкафу. — Я не хочу, чтобы вы волновались из-за меня.
Она вынула из шкафа черное платье, перекинула его через руку, подошла к бюро и, присев, выдвинула нижний ящик.
— Мы с Генри Джексоном приглашены на обед, — пояснила она мягко и немного виновато. — Вы тут подождете, пока я переоденусь?
— Разумеется, — он так явно обрадовался, что Пегги улыбнулась.
Она вынула из ящика белье и чулки и тоже перебросила их через руку. Сделав несколько шагов к двери, она, сама не зная почему, оглянулась на него и тут же нахмурилась. Из-под рукавов его дорогого синего пиджака выглядывали ослепительно белые манжеты, носки добротных, начищенных ботинок блестели под светом лампы.
— Почему я вдруг обернулась и посмотрела на вас? — спросила она.
— Я не знаю.
— Скорее всего я просто обрадовалась, что вы не ушли.
— Правда?
— Вы кажетесь таким надежным, основательным. Наверно, хорошо было бы посидеть с вами и отдохнуть от всех тревог.
— За чем же дело стало? — отозвался он, с радостью почувствовав, что Пегги потянуло куда-то в сторону от того пути, который пролегал через грязные цехи фабрики, узкие темные прихожие и обшарпанные комнатушки.
Пегги задумчиво чертила носком шлепанца по полу.
— Ну? — сказал он.
— Что «ну»?
— Вы, кажется, собирались что-то сказать?
— Нет, вам показалось. Но когда я вытащила это платье…
— Да, да. Рассказывайте.
— Сама не знаю почему, мне вспомнилось другое платье, я его носила, когда была на втором курсе, такое, цвета морской волны, очень милое. У меня была к нему и шляпа из зеленой соломки, модная, элегантная. Как-то я гуляла в парке с одним студентом, и на мне были это платье и шляпа. Помню, мы стояли с ним на мостике. Я смотрела на наше отражение в воде и думала, что он тоже смотрит вниз, но, подняв голову, увидела, что он глядит на меня. И тогда я почувствовала вдруг себя очень красивой. Почему вы заставили меня вспомнить это?
— Не знаю.
— Странно, правда? — серьезно сказала Пегги.
Она снова стала чертить носком по полу, потом открыла дверь, и ее шлепанцы зашаркали по прихожей.
Сердце медленно и гулко ударило у него в груди, наполнив ее болью. Уставившись в одну точку, он раздумывал над тем, что скрывалось за ее словами. Неуверенность? Да, теперь он понял. У Пегги возникло сомнение в правильности избранного ею пути. Неважно кто, он или Мэлон, пробудил в ней это сомнение. Сомнение пробудилось, его желание исполнилось, и он может позволить себе порадоваться. То, как она отнеслась к его присутствию в своей комнате, показало, что она не считает его чужим, знает, что он ее любит. Удивление и радость ослепили его. Он даже не заметил, что насчет трубача Пегги осталась при своем мнении.
Когда она вернулась в скромном черном платье, уже причесанная, с собранными в гладкий низкий узел волосами, он кивнул и улыбнулся.
— Вы прекрасны, — сказал он.
Теперь он знал, что она всегда принадлежала к его миру. Она напоминала сделанную с топким вкусом изящную фарфоровую статуэтку.
— Все эти ваши комбинезоны, ситцевые платочки — маскарад, и больше ничего! — Его смех был таким по-мальчишески заразительным, что она не выдержала и, откинув голову, тоже рассмеялась. Сейчас она впервые показала ему, что гордится своей красотой.
— Кстати, — сказала она, подходя к бюро и выдвигая один из ящиков, — у вас есть зажигалка?
— Есть, а в чем дело?
— Вот вам два баллончика с горючей смесью. Это с нашей фабрики. Мастер сказал, что я в любое время могу их взять.
— Спасибо, — сказал он, — спасибо, Пегги.
Как забавно: он подарил ей ботинки, а теперь и ей захотелось сделать ему подарок.
— Можете проводить меня до угла, — сказала Пегги. — Да вот что еще, если хотите, я могу вас сегодня вечером попозже познакомить с Генри. Заходите в «Шалэ» часов в одиннадцать или в начале двенадцатого. Мы, наверное, туда заглянем.
— Я там буду, — сказал он.
Глава шестнадцатая
В полночь Макэлпин сидел вместе с Фоли в баре «Шалэ», за угловым столиком в нише, где, как обычно, тянуло сквозняком из открытого окна. Ему дуло прямо в шею, и, чтобы не простудиться, он не снял шарфа.
— Хочу быть похожим на француза-интеллектуала, — объявил он.
Вольгаст, засучив рукава рубахи и поблескивая лысиной, стоял за стойкой, а в другом конце бара о чем-то тихо разговаривали Мэлон и карикатурист Ганьон.
— Ну, Чак, я начинаю работать в «Сан», — небрежно сообщил Макэлпин.
— В самом деле? — Фоли удивился. — Это уже решено?
— Да, решено.
— Когда же ты приступишь?
— Колонки две-три приготовлю на этой неделе. Конечно, дам их просмотреть мистеру Карверу. А в конце недели мне выпишут чек.
