Д. Томас - Белый отель
Наклонившись, он шепнул Лизе: «Мы устраиваем небольшую вечеринку в нашем номере. В честь твоего первого, а ее последнего выступления в Милане. Приходи обязательно!» Наш номер! Она почувствовала себя оскорбленной. Такие вещи не следует выставлять напоказ. Однако она с благодарностью приняла приглашение, только сейчас ощутив (с опозданием на три часа), как перехватывает дыхание от нервного напряжения. Ей и в самом деле следует немного выпить и расслабиться. Переодевшись, они сели в автомобили и отправились в отель. «Наш» номер утопал в цветах, он оказался еще более роскошным и элегантным, чем ее собственный. Просторное помещение быстро наполнялось людьми, вскоре здесь стало негде протолкнуться; в воздухе клубился сигаретный дым, множество голосов сливалось в монотонный гул; официанты с подносами разносили вино.
Опустошив несколько бокалов, Лиза рассказала Виктору, как сначала боялась, что окажется слишком старой для роли. Он расхохотался и заявил, что в Киеве последнюю Татьяну пришлось доставить на сцену в кресле на колесиках! Зато он наверняка самый древний Онегин в мире! «У тебя как раз подходящий возраст. Сколько тебе? Тридцать пять, тридцать шесть? Так вот, в тридцать девять только приобретаешь свою лучшую форму, а ты легко сойдешь за восемнадцатилетнюю! Да, да, я совершенно серьезно! Но абсолютно седой старик пятидесяти семи в роли двадцативосьмилетнего молодого человека — это уже слишком даже для самого благодарного зрителя! Хорошо еще, что итальянцы с детства приучены верить в чудеса!» И он снова расхохотался.
К ним подплыла Вера, и Виктор объяснил, почему смеялся. «Но Лиза, дорогая, ты еще совсем свеженькая!» — воскликнула Вера. — «Поверь, твой голос стал намного лучше с тех пор, как я слышала тебя в Вене, а ведь я еще тогда восхищалась им. Ты обязательно должна приехать в Киев, правда, Виктор? Как только появлюсь дома, скажу нашему директору. Конечно, он знает о твоих успехах, и умрет от счастья, если заполучит к себе на сезон. Ты остановишься у нас. Мы придумаем, где тебя разместить поудобнее, несмотря на трудности, потому что», — ее зеленые глаза заблестели, — «я жду ребенка! Да, да, но это пока секрет. Ни одна живая душа не знает, кроме Вити и тебя, так что, пожалуйста, не говори никому. Потому-то я и уезжаю, — чтобы отдохнуть, — хотя страшно не хочу оставлять его одного. Присматривай за ним, хорошо? Мы так счастливы! Я почти довольна, что упала и сломала руку, хотя», — улыбка на мгновение поблекла, — «последствия могли быть гораздо серьезнее. Понимаешь, я все равно бы не выдержала целый сезон! Я думала, что смогу на время отказаться от выступлений, но теперь поняла, что не хочу. Никогда еще не чувствовала себя такой счастливой! Когда ты приедешь, у нас уже появится маленький!»
Ее радость заразила Лизу; Виктор тоже неловко улыбался. Вопросы морали — не мое дело, подумала Лиза; она знала лишь, что оба проявили к ней доброту и великодушие, и они ей очень нравились. Она сжала руки Веры и воскликнула, что страшно рада за нее, добавив, что очень хочет приехать, несмотря на то, что не сможет петь в Миланской опере. Но они уверили свою подругу, что здесь никаких проблем не предвидится: ее примут обратно с распростертыми объятиями. Потом ее похитил сеньор Фонтини, чтобы представить двум богатым покровительницам театра — старым дамам, у которых кости скрипели, словно сухие листья. Они суетились вокруг нее и охали. Она спаслась, воспользовавшись оживлением присутствующих: директор призвал всех к тишине. Потом произнес довольно невнятную речь, в которой приветствовал появление превосходной фрау Эрдман и с сожалением прощался с неподражаемой госпожой Серебряковой. Все подняли бокалы, выпили в их честь, а потом дирижер потребовал у дивы спеть на прощание. Его просьба встретила шумную поддержку. Крики стали громче: Серебрякова отказывалась, ее старались увлечь к роялю, где уже в нетерпении ждал Делоренци, дирижер (великолепный инструмент был частью обстановки, такой же стоял и у Лизы).
Наконец, прекрасная дива, — белая перевязь, словно часть вечернего туалета, составляла элегантное целое с черным шелковым платьем, — улыбаясь, позволила пронести себя через просторную комнату. Окруженная толпой друзей и обожателей, она перекинулась несколькими словами с Делоренци. Раздались безмятежные звуки вступления к «An die Musik» Шуберта; потом сопрано запела. Но собравшиеся не удовлетворились, и тогда, — Виктор достал откуда-то потрепанные ноты, — она исполнила трогательную украинскую балладу. Постоянно повторяющиеся, но с бесконечными вариациями, элементы вплетались в единую цепь мелодии, каждая фраза звучала звонко и ясно, прозрачно-чистая, как хрустальный бокал, полная тоски по щедрой земле родины. Все слушали как завороженные. Когда последние звуки растворились в воздухе, казалось, голос продолжал петь в сердце каждого. Собравшиеся были так потрясены, что никто не хлопал. Дирижер поднялся со стула, встал на цыпочки, — он отличался очень маленьким ростом, — и расцеловал ее в обе щеки.
Лизе стало совсем худо. Когда Вера запела, она начала задыхаться так сильно, что едва не выбежала из комнаты. Она подумала, что сейчас умрет. Дело совсем не в том, что она услышала, как один из музыкантов вполголоса сказал своему товарищу после исполнения Шуберта: «Вот это настоящий голос!» Лиза ничуть не завидовала; она сознавала, что никогда не сравнится с Верой, чье пение настолько близко к совершенству, насколько такое возможно на Земле, или даже на Небесах. Она не только преклонялась перед талантом Серебряковой, но искренне привязалась к ней, — возможно даже немного влюбилась, хотя знала ее всего один день.
В какой-то степени виноваты духота, сигаретный дым, громкие крики и теснота. Но главной причиной оказались слова Веры о том, что она ждет ребенка: приступ начался, когда дива с восторженным видом раскрыла свой секрет. По какой-то неведомой причине, новость ужасно потрясла Лизу. Когда Вера закончила балладу, Лиза пробралась к ней и задыхающимся полушепотом поблагодарила за замечательное пение и вечеринку. Но теперь она должна прилечь, потому что дым действует на горло. «Ты не подождешь газетных отзывов?» — разочарованно спросила Вера.
Укрывшись в тиши своего номера, где из-под толстого ковра, покрывавшего пол, доносились лишь приглушенные голоса снизу, Лиза распахнула окно и судорожно втянула в себя воздух. Она понемногу начала приходить в себя. «Может быть, я по натуре просто озлобленная старая дева?» — подумала она, раздеваясь. Лиза постоянно ворочалась, металась, и заснула, когда сквозь занавески уже заблестела заря. Ей приснилось, что она стоит у глубокого рва, заполненного бесчисленными гробами. Прямо под ногами она видела сквозь стеклянную крышку одного из них обнаженный труп Веры. Она оплакивала подругу, стоя в длинном ряду скорбящих, а над головой уже раздавался грохот. Лиза знала, что вскоре оползень обрушится на нее и похоронит заживо, но зазвонил телефон и она проснулась. Это была Вера; она спрашивала, все ли в порядке, потому что на вечеринке Лиза задыхалась и выглядела совсем несчастной. Лиза сказала, что ее сейчас мучил кошмар, и поблагодарила за то, что ее разбудили.
«Хорошо, теперь забудь о плохих снах и остальной ерунде — нам только что принесли газеты. Отзывы превосходные! Честное слово! Именно таких ты и заслуживаешь. Мы скоро спустимся позавтракать: мой поезд отправляется через час. Вставай быстрее и присоединяйся к нам. Мы захватим с собой газеты. Витя хочет с тобой поздороваться». После небольшой паузы, низкий голос Беренштейна с чувством произнес: «Привет!» Потом трубку повесили. Она спрыгнула с постели, чувствуя прилив бодрости, забежала в ванную и быстро оделась. Лиза добралась до ресторана даже немного раньше своих друзей. Они протянули ей газеты, открытые на той странице, где помещаются театральные обзоры. Прежде чем она начала читать, Вера успокаивающе взяла ее за руку и сказала: «Ты только помни, что критики здесь ужасные циники. Поверь мне, это хорошие отзывы, лучше, чем были у меня, — правда, Витя?» После секундного колебания, он кивнул.
Лизе рецензии вовсе не показались хвалебными, скорее наоборот. «С сожалением вынуждены отметить, что обладательница двух здоровых рук, Эрдман, выглядела слабее однорукой Серебряковой», — писал один из обозревателей. Другой назвал ее голос «сырым и провинциальным» и отметил, что в ее пении больше эмоций, чем чувств. Бесспорно, имелись и благожелательные отзывы: «умелое исполнение», «достойная уважения попытка», «сцена с письмом Онегину сыграна и исполнена с подлинным чувством», «внушительный потенциал». «Поверь мне, здесь это считается очень хорошими отзывами», — убеждала ее Вера. Она снова сжала ей руку: друзья видели, что Лиза расстроена.
Но она так переживала вовсе не из-за рецензий. Они и в самом деле оказались совсем не плохими. Ее еще до приезда предупредили о миланских критиках, она знала, что в словах Веры есть доля правды. Нет, просматривая газеты, она испытала потрясение, и теперь злилась на себя за ужасную глупость. Один из обозревателей написал: «Совершенно уникальная артистическая и музыкальная слаженность дуэта Беренштейна-Серебряковой возникла во многом благодаря их долгой совместной работе в Киевской опере, но без сомнения, главная причина состоит в том, что они супруги». Теперь она вспомнила, где впервые увидела фамилию Беренштейн — в статье, посвященной диве. Серебрякова, конечно, ее сценический псевдоним. Теперь это казалось очевидным. Почему она решила, что они любовники? Позднее Лиза просмотрела программу, врученную ей сеньором Фонтини в день приезда: там все было написано черным по белому. Она тогда прочитала ее, но по непонятной причине пропустила это место.
