Михаил Однобибл - Очередь
11. История Римы
Когда Рима вернулась в подвал, учетчик напомнил ей обещание рассказать историю удивительной худобы. В это время уже настала ночь. Они лежали в очереди на трубах, как обычно, голова к голове. И то, что они не касались друг друга, даже глядели в разные стороны, помогало учетчику чище понимать шепот девушки.
По словам Римы, ниоткуда она в город не приходила, а изначально была здешней. Жила при дворничихе, чьей добровольной помощницей (формально дворничиха ее не признавала и помощи у нее не просила) сделалась задолго до того, как встала в очередь на официальное трудоустройство. Рима, в отличие от других очередников, не мечтала о теплом доходном месте. Получить в будущем инструмент, метлу да лопату, и ходить на уборку своего участка по соседству с дворничихой – вот и все ее чаяния. Пока Рима стояла в очереди на улице, куда можно являться раз в сутки, на перекличку, совмещать такое порхание и дворницкую работу было легко. Но затем она вошла в здание и увязла в смоле живой очереди. Все резко поменялось.
Девушка недооценила силу своей привычки к дворничихе, к ее беспокойному, неблагодарному, а где-то и самоотверженному труду. В этой должности красота вывернута изнанкой заботы о ней. Чем другие любуются, то дворник убирает, зимой – снег, осенью – палую листву. Летом донимает тополиный пух, и во все времена года – домашние животные, роющиеся в баках и растаскивающие сор. В разлуке с дворничихой Рима днем и ночью думала, как та одна справляется, видела ее во сне, хотя их отношения никогда не отличались сердечностью, штатная городская работница беззастенчиво помыкала добровольной помощницей.
У дворницкой работы мало выгод, одна из них в том, что на уборке улиц рано утром случаются неожиданные находки. Поэтому Рима заранее припасла кое-какие подарки кадровикам на тот момент, когда подойдет ее очередь. Подношения ничуть не повышают шансы получить работу, это было бы слишком грубое решение слишком деликатного вопроса, и все же считается дурным тоном идти в кадры с пустыми руками. В пришитом к кофточке изнутри кармашке были спрятаны старинная брошь, недрагоценная, но тонкой ювелирной работы, настоящая серебряная сережка без пары и авторучка с золотым пером без колпачка. А опиралась Рима, стоя в очереди, на зонтик-трость с изящно выгнутой ручкой. Правда, он не раскрывался, но кто же раскрывает зонт в здании! Зато в будущем кадровики могли бы отдать его в починку.
За подъездной дверью Рима скоро поняла, что до приема в отделе кадров еще дожить надо, а пока ей необходима, как глоток воздуха, хотя бы весточка о дворничихе. Только как ее получить, если подъездная дверь приотворяется на короткий миг для пропуска внутрь здания очередного уличника, потом ее безжалостно захлопывают и никакие разговоры через нее не ведутся. Придверник за этим строго следит, а стоящие в подъезде следят за придверником. Ожидальцы, поднявшиеся в подъезд из горла очереди, после подвального мрака и шепота очень чувствительны к свету и шуму. С непривычки скрип дверной пружины, яркий свет, резкий сквозняк причиняют им боль. Они всячески стараются воспрепятствовать открыванию двери. Конечно, против прохода служащих они не пикнут, но тем менее церемонятся со следомстоящими, младшими товарищами по очереди.
По всем этим причинам подъезд связан с вольным воздухом не напрямую, а окольным путем, через подвал. Если кто-то передает просьбу, она по цепочке очереди спускается к подвальщикам, они через одно из цокольных окошек подзывают к себе кого-нибудь из уличной очереди, и уже тот ее по возможности выполняет. Но за все это надо благодарить. Рима отдала и брошку, и сережку, чтобы ей рассказали о том, что раньше во дворе она могла даром увидеть своими глазами. Причем до нее дошли весьма путаные и сбивчивые сведения, ведь они передавались по долгой цепочке шепелявых языков и ленивых ушей. Такой глухой телефон многое исказил и затемнил, но Рима сумела сложить объективную картину: хотя дворничиха не спрашивала о помощнице и не высказывала вслух недоумение в связи с ее отсутствием, все же время от времени, иногда посреди напряженной работы, женщина вдруг замирала, ища взглядом кого-то недостающего или что-то припоминая. Раньше такой рассеянности за ней не водилось. Рима предположила, пусть это было несколько самонадеянно, что дворничиха в душе скучает по ней и борется с грустью, отсюда и новые странности поведения.
Но если даже матерая городская служащая не могла без следа похоронить свои чувства, притом что железная выдержка этих людей, их привычка к разлукам и утратам общеизвестны, то Риму, простую слабую сезонницу, и вовсе тоска заела. Пришли сомнения и страх будущего. До очереди у Римы была хоть временная работа, теперь же впереди маячила неизвестность: кадровики могли ее забраковать, как большинство соискателей, и оставить за бортом городской жизни. Тогда на ее долю выпадет изгнание. Но в силах ли она, городская по происхождению, притерпеться к загородным тяготам и лишениям, если даже праздное стояние в очереди для нее так мучительно?
В итоге, еще в горловине очереди, на спуске в подвал, Рима не выдержала и попросилась наружу. Она согласна была пожертвовать своим местом и всем уже потерянным в очереди временем. Но на ее просьбу никто и бровью не повел. Много позже она поняла, ее желание было невыполнимо, как сегодня несбыточны мечты учетчика выйти из подвала против течения очереди. От тоски и безысходности Рима стала чахнуть. Лишь тиски соседей удерживали ее от падения на ступени подвальной лестницы. Как она попала в подвал, Рима не помнила. В этом их с учетчиком истории схожи. На нее махнули рукой. Видимо, решили, что не стоялица, и ждали, когда окончательно свалится, чтобы отправить в изолятор безнадежных больных. Рима стремительно таяла. Стоявшая следом соседка по очереди сочувствовала ей, но не могла скрыть радостное предвкушение шага вперед, на место готовой выбыть.
Рима рассказывала, не торопясь. Часто она прерывала свою историю и вместе со всеми вслушивалась в звуки над подвалом. Когда учетчик выразил нетерпение, она приложила к его губам тонкий пальчик, настаивая на тишине, и потом, когда стих отдаленный гул кадровых высей, объяснила, как маленькому: «Я продолжу рассказ в любое время, все бывшее в нем уже навсегда останется неизменным, никуда не денется окостеневшее прошлое. Не стоит приносить ему в жертву мгновения, когда прямо над нами творится настоящее и решается важнейшее. Говорят, в приемных кадровой службы на собеседовании чувствуешь себя, как на горной вершине. Открыты все пути и горизонты, но вместе с тем легко оступиться на коварных обрывистых склонах. Все быстро и непредсказуемо меняется на зыбком перепутье. У одного только подошла очередь на прием, и он робко заглядывает в дверь. Другой уже в горячке собеседования вскакивает со стула и бежит под кран освежить голову, либо стучит по столу и в страхе, что зря сорвался, смотрит на свой кулак. Кандидатуру третьего соискателя решительно отклоняют, а он, словно заразившись непреклонностью вершителей судеб, отказывается хоронить свои надежды и грозит кадровикам судебным разбирательством, хотя знает, что кончится оно скверно: его осудят за неповиновение властям, арестуют и вышлют на этап. Так что в прослушивании подвала не одно голое любопытство, но и чувство товарищества, солидарность. Тебе это давно известно!» Последние слова Рима сказала не учетчику и мягко оттолкнула кого-то подкравшегося, учетчик его не разглядел. Видела Рима в темноте, как кошка, или подвальщики узнавали друг друга на ощупь? Когда незваный гость удалился, она продолжила рассказ.
Без чувств, без мыслей, без сил Рима плыла по течению очереди, пока не приостановилась напротив какого-то из цокольных окошек. Однажды на заре, когда затих последний слабый шум кадровой работы, а вместе с ним и подвальная возня, из-за стены донесся тугой шелест ивовых прутьев, чешущих газон. Кое-как Рима поднялась к проему. Струя свежего воздуха ударила ей в лицо, кружа голову. На дворе стояла средняя осень. Под хмурым небом с деревьев облетали листья. Дворничиха мощными взмахами сметала их. Она заметила Риму, но никак этого не показала. Она постепенно, шаг за шагом приблизилась к цоколю здания и вдруг, не прерывая размеренной работы, взмахом метлы кинула в лицо бывшей помощнице жухлый лист. Он был полупрозрачен от ветхости, схож цветом с бурой землей, уже готов раствориться в ней. Рима получила намек, на что она стала похожа, особенно в сравнении с дворничихой, краснощекой, как торчащий за ее спиной клен. Ясно было, что он тоже вот-вот сбросит листья и вновь придется подметать. Однако, несмотря на нескончаемые заботы, на то, что осталась одна под огромными кронами облетающих деревьев, пожилая женщина не опускала рук, не теряла присутствия духа. А ее бывшая молодая помощница, постыдно бездельничая в подвальной очереди, увяла, как осенний листок. Всю эту гамму чувств дворничиха выразила без единого слова, но с пронзительной силой.
