Батист Болье - Тысяча и одна ночь отделения скорой помощи
Все повернулись ко мне, удивленно вытаращив глаза.
– В те дни шеф Покахонтас была на пределе: она не могла понять, почему одним пациентам удается выкарабкаться, а другие уходят, ускользают, словно песок сквозь пальцы. Она все меньше понимала, чем занимается. Вставать утром, пытаться отсрочить неизбежное, прилагая неимоверные усилия, ложиться спать и назавтра начинать все сызнова. Покахонтас казалось, что она каждый день вкатывает в гору невероятно тяжелое ядро, а вечером видит, как оно скатывается вниз по другому склону горы. Однажды она взяла в больничной аптеке “что нужно” и спрятала в кармане халата.
Среди врачей самый высокий процент удавшихся самоубийств, и вовсе не потому, что их профессия самая суровая. В каждой профессии есть своя прелесть. Врачи просто точно знают, “что нужно”, потому и процент самый высокий.
– Доктор Роншар, онколог – слепой, помните? – спас ей жизнь, не подозревая об этом. Он позвонил ей, обсудил одного пациента и по ходу разговора заметил: “Кстати, мы с нашими говорили о тебе сегодня утром. Всем очень нравится твой подход к делу. С твоими пациентами всегда все понятно. Работать с тобой – одно удовольствие”. И нажал отбой. Шеф Покахонтас довольно долго стояла с трубкой в руке, потом вернула снадобье в аптеку и пошла работать.
Иногда “что нужно” – это самая малость, например, просто нужное слово в нужный момент.
– Твои печальные истории – просто тоска! – вздохнула Фроттис. – Если мы сейчас же не сменим тему, пойду спать.
Амели вступилась за меня:
– Он не может быть объективным. По крайней мере сейчас.
Она, как всегда, была права. Я почувствовал раздражение. Ее сменила Бланш. Она взглянула на меня, и ее глаза говорили: “Пора тебе пересмотреть свои взгляды и избавиться от черных мыслей, я бы ради этого пригласила тебя к себе, но мы уже пробовали, ничего тогда не получилось”.
Она тоже была права.
Всему свое время. Время вести тоскливые беседы, время чувствовать биение жизни. Тереться друг о друга с единственной целью – почувствовать, что ты живой, – это в меню ужина не входило.
Три женщины, три истины:
• я навожу тоску;
• я необъективен;
• сегодня мне ничего не светит.
До чего же женщины отвратительны, когда они правы.
23 часа,
наверху
38,4 °
38,6 °
38,7 °
38,9 °
У Жар-птицы поднималась температура.
Полночь,
в общежитии интернов
Бланш немного выпила, раскраснелась и попыталась меня задеть, язвительным тоном обвинив в сексуальной незрелости. Потому что я вожу в общежитие девчонок, а иногда и мальчиков. Я ей ответил, что у нее нет вообще никакой сексуальности. Я прославляю жизнь как могу. Получаю удовольствие сам и призываю к этому ближних: жизнь одна.
Мне двадцать семь лет, и у меня простое правило: по четным дням – девочки, по нечетным – мальчики.
Я неукоснительно следую этому правилу. Очень важно быть пунктуальным и иметь четкие ориентиры! Накануне вечером было пятое число, мне попалась восхитительная девушка. Мне пришлось ждать полуночи: потом я ее склеил и увел к себе. Уже наступило шестое число, так что правило я не на рушил.
Однажды было так: нечетный день, два часа, полуночи ждать уже поздно, сногсшибательная блондинка. Я кусал ногти, соображая, как обойти мое дурацкое правило. Через некоторое время к ней подсел красивый блондин. Жизнь устроена недурно: это был брат блондинки.
– Болезнь – прилипчивая штука. Выйдя из больницы, я должен почувствовать себя живым, прикоснуться к коже без ран и рубцов. Мне нужно обнимать тело, не требующее от меня милосердия, хотя, может быть, его желает, смотреть в глаза, которые не плачут, целовать губы, из которых не сыплются жалобы. Не хочу больше видеть человеческие страдания. Хочу здоровых удовольствий, полнокровной чувственности… По-моему, жизнь следует превратить в парк тантрических развлечений. – Я рассмеялся и добавил: – В общем, я вас достал!
Бланш показала на здоровенное пятно у меня на шее:
– А засосы-то тебе зачем?
Я дидактическим тоном объяснил:
– Затем, чтобы напоминать вам каждый день, что есть иные способы заработать гематомы, кроме ДТП или превышения дозы антикоагулянтов.
Для многих интернов пограничное состояние сексуальной жизни – что-то вроде необходимого вводного курса. Среди нас есть те, кто не делает ничего, те, кто делает слишком много, те, кто коллекционирует приключения, и те, кто накрепко привязывается к одному человеку, как рак-отшельник к своей раковине.
Я обсуждал это пару дней назад с Анабель в баре. Музыка, выпивка, смех, танцы. Очень шумно. Анабель – это нечто, аббат Пьер[32] смеха. Она хохочет громко, бурно, постоянно (но это никогда не раздражает), в любых условиях (но это всегда уместно). Она щедра: никогда не жадничает, делится смехом даже в дни уныния. Лично я считаю, что это скрытая, весьма изысканная форма отваги.
У интернов чувство юмора мрачное, а зачастую и довольно убогое. Это отражение их сексуальной жизни: они смеются так же, как занимаются любовью, словно в состоянии тотальной паники. При этом делая вид, будто все в порядке.
Анабель поведала мне о своих приключениях. И тут же принялась рассказывать о работе в реанимационном отделении – так, словно она была прямым следствием эротических забав:
– У меня была тематическая неделя. Пятнадцать коек, из них одиннадцать – попытки самоубийства. Могу давать консультации, как покончить с собой.
Она рассмеялась.
– Один пальнул себе в голову, все лицо снес. Остался жив.
Она рассмеялась.
– Другой наелся каустической соды. Теперь будет питаться через соломинку ad vitam aeternam[33].
Она рассмеялась.
– Еще один привязал веревку к суку: трахея раскрошилась, как кусок мокрого мела.
Она рассмеялась.
– Одна открыла газ в квартире. Шестьдесят процентов тела – в ожогах третьей степени, к тому же оглохла от взрыва.
Она рассмеялась.
Я дружу с ней давно, но такой смех услышал впервые. За ним что-то скрывалось.
Когда тебе двадцать семь, смерть – это что-то немыслимое. Выбор простой: сдаться или притворяться. Анабель, выбрав второй вариант, стала делать то, что умеет лучше всего, – притворялась, что смеется. Но ее прекрасные зеленые глаза не обманывали.
Я схватил ее за руку и приказал:
– А теперь, красотка, потанцуем! Или хотя бы сделаем вид!
Когда тебе двадцать семь, ты танцуешь и занимаешься любовью. Когда тебе двадцать семь и ты обучаешься медицине, ты танцуешь и занимаешься любовью на вулкане.
Ночью,
в общежитии интернов
Что касается любви, то тут мы с Бланш очень похожи: когда ты спишь со многими, у тебя нет никого; когда у тебя нет никого – значит, никого нет. В обоих случаях ты одинок.
Дверь с цифрой 6, комната Бланш. Увидев меня, она не удивилась.
– Значит, говоришь, моя сексуальность – незрела я? Может, растолкуешь, что к чему?
Я думал о пациентке из седьмой палаты, Бланш это знала. Если она сейчас ничего не сделает, я разревусь прямо на пороге, как последний засранец.
Она схватила меня за шкирку и втащила в комнату. Дверь захлопнулась.
Иногда нужно жить, и это срочно. “Потом” может быть поздно.
День шестой
Suzanne и Mr. Bojangles
в исполнении Нины Симон
Я работал весь день.
Столько пациентов! Женщины, мужчины, десятки жизней и столько же лиц. Все они были похожи на пациентку из седьмой палаты.
Она впала в кому.
Шестая ночь: дежурство
Wait
M8317 часов,
глядя на больницу
Напрасно я бил чечетку и развивал нечеловеческую активность, мне так и не удалось выкинуть из головы странность этой конструкции, выстроенной по вертикали.
Я снова вспомнил о маленьком трактате индийской мудрости. Брахман указал бы на шестой этаж и заявил на санскрите:
– Посмотрите вверх. Видите эти души? Они не воспаряют в небеса, подгоняемые легким ветерком, они вылетают в окно, на секунду-другую зависают то здесь, то там, исполненные нерешительности, вялые, отяжелевшие от предыдущей жизни. Потом, невесомые и величественные, они молниеносно опускаются на землю, просачиваются сквозь крыши машин скорой помощи, потом сквозь натянутую кожу рожениц, и там, в теплом напряженном животе, где возникла жизнь, они встречаются с телом малыша и растворяются в нем, от родничка до крошечных пальчиков на ногах.
