Гилад Ацмон - Единственная и неповторимая
Вот улучшенный вариант:
СЕРФИНГ
Он скользит по волнам моей плоти,
Спускаясь с Голанских высот
До самой Беер-Шевы.
И от этого мне так клево,
Когда со мной рядом он.
Он прокатит меня на дорогой машине,
Заплатит за мой ужин в шикарном ресторане.
Мы падаем вниз и снова летим.
Это круче, чем быть пилотом в «Формуле один».
Он такой крутой,
Он умеет обращаться со мной.
Иногда разбиваюсь я в кровь,
Но бегу вслед за ним вновь и вновь.
Хаппи-чаппи-клаппи
Клаппи-чаппи-хаппи
Он скользит по волнам моей плоти,
Спускаясь с Голанских высот
До самой Беер-Шевы.
И от этого мне так клево
Вот это я называю «новой ивритской поэзией», она сделана для людей, которым надо веселиться, надо быть вместе, надо веселиться, даже когда на сердце тоска!
39
Дани
Я редко выхожу на улицу. Часами сижу и смотрю в окно и слушаю Чета Бэйкера с Гэрри Малиганом, Клиффорда Брауна в исполнении струнных, Джона Колтрэйна с Джонни Хартманом, Колемэна Хокинса и Бэна Вебстера. Эти американцы наполняют меня своей любовью и страстью, за душу берут. Слушая всех этих титанов американского джаза, я осознаю, что никогда не был одним из них. Просто мне везло; какое-то время.
Довольно неожиданно, но недавно я стал наблюдать рост интереса к моей поэзии. Много лет назад, когда я начал терять интерес к музыке, я научился прятаться за словами. Как вы знаете, музыка абсолютно прозрачна. Вы не можете спрятаться за нотами и мелодиями. Слова — совсем другое дело: это независимые, целостные сущности. Поэтическое выражение — форма вербальной баррикады, колючая проволока вокруг бастиона. Вы можете найти убежище в тени потаенного смысла, прикрыться контекстной лингвистической находкой, и эта находка прославит ваш гений в веках. В юности я создавал истории из музыкальных ингредиентов и делал это наивно, первобытно, слепо. Стоило мне остановиться, как я потерял направление. С годами вселенная слов становилась все более прозрачной. Я научился ею управлять с ловкостью настоящего волшебника. Я развлекался многоликими метафорами, выяснял, откуда они пришли и куда ведут» Метался между нюансами смысла, незаслуженно забытым ритмом и стихотворным импульсом. Мне было легко прятаться за словами и поклоняться им.
Берд: Прошу прощения, возможно, это наша последняя встреча; вы знаете, что я ненавижу философию. Пощадите, я вас умоляю.
Дани: Когда она ушла от меня в то утро в Сан-Ре- мо, я остался один, лишь со своими словами. Я никогда больше не видел Эльзу; ни ее, ни ее призрачного двойника. И по сей день не знаю, откуда она появилась и куда потом ушла. Она оставила меня лежать на тонкой подстилке среди холодных стен одиночной камеры. Она обрекла меня на пожизненное заключение в тюрьме несостоявшейся любви. С тех пор я не сплю по ночам. В темноте я ворочаюсь с боку на бок. Должен сказать, что изоляция от окружающего мира немного помогла, я научился давать имена своей скорби. Как только я чувствую малейшее приближение боли, я выплескиваю ее словами на девственно чистый лист бумаги, и ко мне возвращается спокойствие. Только тогда я позволяю себе закрыть глаза и хоть немного расслабиться.
Время от времени я посылаю свои стихи на разные радиопрограммы, которые занимаются поиском потерянных возлюбленных. Предпочитаю те радиостанции, которые транслируют на заграницу, в особенности в Германию. Я прошу прочесть мои стихи, а на их фоне поставить две мои старые мелодии. Долгое время это была моя единственная надежда. Я получал письма от разных дам, ошибочно считавших, что они и есть моя потерянная любовь. Я встречался с ними, но разочарование было слишком велико. В конце концов, я недостаточно силен, чтобы справиться со столь обильным урожаем разбитых иллюзий. Скажу по правде, даже если она еще жива, мне шестьдесят пять, а ей должно быть уже семьдесят пять или даже восемьдесят лет, мне нечего ей предложить, да и она вряд ли захочет разделить со мной последние дни своей умирающей красоты.
Я тут написал стихи прошлой ночью. Завтра, наверное, отошлю их. Пожалуйста, представьте себе хор из моей композиции «Вдова у моря», а я вам почитаю.
ОТДАЮ ЧЕСТЬ
Отдаю честь памяти губ твоих
Двух кусочков горячей плоти.
Равняюсь на память ран твоих глаз.
Когда ты хмуришь свой лоб,
Ты в плен берешь мои ночи.
Это началось тысячи лет назад,
Задолго до того, как я родился на свет,
И я любил тебя до того, как я был,
И буду любить после смерти.
Чеканю шаг в память о чреслах твоих,
О достойных Рубенса складках твоей поясницы.
Прохожу строевым в память
О нежности бедер твоих.
Когда ты хмуришь свой лоб,
Ты берешь под арест мою волю.
Лишь прошлой ночью я начал жить,
Лишь вчера я понял, что это значит,
И моя любовь завтра будет так же сильна
И, даст бог, не ослабнет и послезавтра.
40
Берд Стрингштейн, докторант и немножко музыкант, тридцати трех лет от роду.
Меня зовут Берд, я докторант факультета истории Тель-Авивского университета. Специализируюсь на биографических исследованиях, новая академическая дисциплина, целью которой является превращение личных воспоминаний в исторический нарратив. Мне тридцать три года. Я не женат, да и подружки у меня давно не было. Снимаю квартиру в южном Тель-Авиве с двумя компаньонами. Один из них — мой сокурсник, а второй — старый товарищ из моего кибуца. Для того чтобы платить но счетам, я играю на электрооргане на свадьбах и бар-мицвах. На следующий год, после защиты доктората, надеюсь начать работать на полставки в университете им. Бен-Гуриона. Может статься, что я смогу прекратить лабать для прокорма. Может, даже Удастся собраться с силами и найти себе подружку или Даже жену.
Я рос как приемный ребенок в кибуце Кфар Сирота в западной Галилее. Мое воспитание было обычным для кибуцев: левосионистское образование с упором на темы социального равенства. Когда пришло время призываться в армию, я попал в ансамбль артиллерийских войск. Играл на электрооргане и пианино. В отличие от товарищей по кибуцу, которые рвались попасть в элитные десантные боевые части, я не был в восторге от армейской жизни. Я человек мирный. Не люблю оружия, а войну и вообще убийство считаю совершенно неприемлемыми.
Еще полтора года назад у меня не было никакой информации о моем происхождении и биологических родителях. Никогда этим особенно не интересовался. Но где-то в душе этот вопрос, видимо, постепенно зрел. Я полагаю, что это произошло потому, что я специализировался на биографических исследованиях, а оппоненты этой академической дисциплины считают ее грубым вторжением в личную жизнь Другого.
Я не люблю долго говорить о себе, поэтому сразу приступлю к делу. Полтора года назад я получил анонимное письмо. Вот его текст:
Дорогой мой сыночек,
Не знаю, сможешь ли ты когда-нибудь простить меня. Мне нет прощения. Я не прошу, чтобы ты простил меня. Не знаю, известно ли тебе что-либо обо мне и о моей работе в Длинной Руке. Не вдаваясь в подробности дел, связанных с национальной безопасностью, могу сказать, что посвятила большую часть своей жизни обеспечению существования нашей страны, чтобы ты и твои друзья могли жить в мире. Все эти годы я хотела встретиться с тобой, познакомиться, объясниться, рассказать тебе о себе, о твоем отце, рассказать, откуда ты появился, и помочь тебе понять, куда ты идешь.
Но я так и не сделала этого, у меня не хватило сил. Я никогда не находила для тебя достойных аргументов. Даже сейчас, лежа на смертном одре, я не знаю, с чего начать. Но, несмотря на это, я понимаю, что не могу оставить этот мир, лишив тебя столь важного знания о самом себе.
Я решила открыть тебе, что история твоего рождения связана с двумя фантастическими людьми. Один из них — всемирно известный трубач Дани Зильбер. Ты сам музыкант, и я уверена, ты слышал о нем. Другая — Сабрина Хофштетер, бывший агент Длинной Руки.
Я знаю, что ты живешь в Тель-Авиве, знаю, что пишешь докторат по истории, знаю, что зарабатываешь игрой на органе. Я желаю тебе удачи.
Твоя навеки Мама
После получения письма я неделями ходил как потерянный. Я не был уверен, что хочу копаться в своем прошлом, разгадывая загадки, связанные с моим истинным происхождением. Как-то мне удалось прожить всю жизнь, понятия не имея о биологических родителях. Но потом, взвешивая свое самокопание, я пришел к решению. Понял, что должен расследовать эту историю и докопаться до сути. Понял, что оставить эту проблему нерешенной будет полным отрицанием и предательством всей моей научной деятельности как исследователя. Я решил взять академический отпуск и сосредоточиться на себе. Решил во что бы то ни стало распутать клубок. В конце концов у меня все получилось, и я собой горжусь.
