Захар Прилепин - Революция (сборник)
– Слушай, друже! Отпусти меня!
Я:
– Куда?
Андрюша:
– На фронт. Я больше не могу здесь.
Ага! Он больше не может! И вдруг во мне вспыхнула злость. Наконец прорвалось. Я долго сдерживал себя. Он хочет на фронт? Он хочет подальше от этого черного, грязного дела? Он хочет умыть руки и быть невинным, как голубь? Он мне отдает «свое право» купаться в лужах крови?
Тогда я кричу:
– Вы забываетесь! Слышите?.. Если вы еще раз скажете об этом, я вас немедленно расстреляю.
Доктор Табагат динамично:
– Так его! Так его! – и покатил хохот по пустынным лабиринтам княжеских комнат. – Так его! Так его!
Андрюша стушевался, побледнел и вышел из кабинета. Доктор сказал:
– Точка! Я отдохну! Поработай еще ты!
Я:
– Кто на очереди?
– Дело номер двести восемьдесят два.
Я:
– Введите.
Часовой молча, как автомат, вышел из комнаты.
(Да, это был незаменимый часовой: не только Андрюша – и мы грешили: я и доктор. Мы часто уклонялись от надзора над расстрелами. Но он, этот дегенерат, всегда был солдатом революции и только тогда шел с поля, когда таяли дымки и зарывали расстрелянных.)
…Портьера раздвинулась, и в мой кабинет вошли двое: женщина в трауре и мужчина в пенсне. Они были предельно напуганы обстановкой: аристократическая роскошь, княжеские портреты и кавардак – пустые бутылки, револьверы и синий папиросный дым.
Я:
– Ваша фамилия?
– Зет!
– Ваша фамилия?
– Игрек!
Мужчина собрал тонкие побледневшие губы и впал в беспардонно-плаксивый тон: он просил милости. Женщина вытирала платком глаза.
Я:
– Где вас забрали?
– Там-то!
– За что вас забрали?
– За то-то!
Ага, у вас было собрание! Какие могут быть собрания в такое тревожное время ночью на частной квартире?
Ага, вы теософы! Ищете правды!.. Новой? Так! Так!.. Кто же это?.. Христос?.. Нет?.. Другой спаситель мира?.. Так! Вас не удовлетворяет ни Конфуций, ни Лаотсе, ни Будда, ни Магомет, ни сам черт!.. Ага, понимаю: надо заполнить пустое место…
Я:
– Так, по-вашему, значит, назрело время прихода Мессии?
Мужчина и женщина:
– Да!
Я:
– Вы полагаете, что этот психологический кризис следует наблюдать и в Европе, и в Азии, и во всех частях света?
Мужчина и женщина:
– Да!
Я:
– Так какого же черта, мать вашу перетак, не сделаете этого Мессию из чека?
Женщина заплакала. Мужчина еще сильнее побледнел. Строгие портреты князя и княгини хмуро смотрели со стен. Доносилась канонада и тревожные гудки с вокзала. Вражеский панцерник наседает на наши станции – передают в телефон. Из города долетает шум: грохотали по мостовой тачанки.
…Мужчина упал на колени и просил милости. Я с силой толкнул его ногой – и он распростерся навзничь.
Женщина сказала глухо и мертво:
– Послушайте, я мать троих детей!..
Я:
– Расстрелять!
Мгновенно подбежал часовой, и через полминуты в кабинете никого не было.
Тогда я подошел к столу, налил вина из графина и залпом выпил. Потом положил руку на холодный лоб и сказал:
– Дальше!
Вошел дегенерат. Он советует мне отложить дела и разобрать внеочередное дело:
– Только что привели из города новую группу версальцев, кажется все монашки, они на рынке вели открытую агитацию против коммуны.
Я входил в роль. Туман стоял перед глазами, и я был в том состоянии, которое можно квалифицировать как необыкновенный экстаз.
Я считаю, что в таком состоянии фанатики шли на священную войну.
Я подошел к окну и сказал:
– Введите!
…В кабинет ввалилась целая толпа монашек. Я этого не видел, но я чувствовал это. Я смотрел на город. Вечерело. Я долго не оборачивался, я смаковал: через два часа их всех не будет! Вечерело. И снова предгрозовые молнии резали пейзаж. На дальнем горизонте за кирпичным заводом поднимались дымки. Версальцы наседали люто и яростно – это передают в телефон. На пустынных трактах изредка вырастают обозы и спешно отступают на север. В степи стоят, как далекие богатыри, кавалерийские сторожевые отряды.
Тревога.
В городе забиты магазины. Город мертв и идет в дикую средневековую даль. На небе вырастают звезды и проливают на землю зеленый болотный цвет. Потом гаснут, исчезая.
Но мне нужно спешить! За моей спиной толпа монашек! Ну да, мне нужно спешить: в подвале битком набито.
Я решительно поворачиваюсь и хочу сказать безвыходное:
– рас-стре-лять!..
* * *но я поворачиваюсь и вижу – прямо передо мной стоит моя мать, моя печальная мать, с глазами Марии.
Я в тревоге метнулся в сторону: что это – галлюцинация? Я в тревоге метнулся в сторону и вскрикнул:
– Ты?
И слышу из толпы женщин горестное:
– Сын! Мой мятежный сын!
Я чувствую, что вот-вот упаду. Мне дурно, я схватился рукой за кресло и пошатнулся.
Но в тот же момент грохотом прокатился хохот, бухнулся о потолок и пропал. Это доктор Табагат:
– «Мама»?! Ах ты, чертова кукла! Сиси захотел? «Мама»?!!
Я мгновенно опомнился и схватился рукой за маузер.
– Черт! – и бросился на доктора.
Но тот холодно посмотрел на меня и сказал:
– Ну-ну, тише, предатель коммуны! Сумей расправиться и с «мамой» (он подчеркнул «с мамой»), как умел расправляться с другими.
И молча отошел.
…Я остолбенел. Бледный, почти мертвый, стоял я перед молчаливой толпой монашек – с растерянными глазами, как затравленный волк. (Это я видел в гигантское трюмо, висевшее напротив.)
– Да! – схватил наконец и другой конец моей души! Уже не пойду я на край города преступно прятать себя. И теперь у меня есть только одно право:
– никому, никогда и ничего не говорить, как раскололось мое собственное «я».
Я не потерял головы.
Мысли резали мой мозг. Что я должен делать? Неужели я, солдат революции, оплошаю в этот ответственный момент? Неужели я покину свой пост и позорно предам коммуну?
…Я сжал челюсти, хмуро посмотрел на мать и сказал резко:
– Всех в подвал. Я остаюсь здесь.
Но не успел я этого произнести, как снова кабинет задрожал от хохота.
Тогда я повернулся к доктору и отчетливо бросил:
– Доктор Табагат! Вы, очевидно, забыли, с кем имеете дело? Не хотите ли и вы в штаб Духонина… с этой сволочью! – Я махнул рукой в ту сторону, где стояла моя мать, и молча вышел из кабинета.
…Я ничего не услышал позади себя.
* * *…От дворца я двинулся, как пьяный, в никуда, по сумеркам предгрозового душного вечера. Канонада росла. Снова вспыхивали дымки над дальним кирпичным заводом. За курганом грохотали панцерники: это шла между ними решительная дуэль. Вражеские полки яростно наседали на инсургентов. Пахло расстрелами.
Я шел в никуда. Мимо меня проходили обозы, пролетали кавалеристы, грохотали по мостовой тачанки. Город стоял в пыли, и вечер не разрядил заряд предгрозья.
Я шел в никуда. Без мысли, с тупой пустотой, с огромной тяжестью на своих сгорбленных плечах.
Я шел в никуда.
III…Да, это были невыносимые минуты. Это была мука. Но я уже знал, как поступлю.
Я знал и тогда, когда покинул дворец. Иначе я не вышел бы так быстро из кабинета.
…Ну да, я должен быть последовательным!
…И всю ночь я разбирал дела.
Тогда на протяжении нескольких темных часов периодически вспыхивали короткие и четкие выстрелы:
– я, главковерх черного трибунала коммуны, выполнял свой долг перед революцией.
…И разве это моя вина, что образ моей матери не оставлял меня в эту ночь ни на минуту? Разве это моя вина?
* * *…В обед пришел Андрюша и бросил хмуро:
– Слушай! Разреши ее выпустить!
Я:
– Кого?
– Твою мать!
Я:
(молчу).
Потом чувствую, что мне до боли хочется смеяться. Я не выдерживаю и хохочу на все комнаты.
Андрюша сурово смотрит на меня. Его решительно нельзя узнать.
– Слушай. Зачем эта мелодрама?
На этот раз мой наивный Андрюша хотел быть проницательным. Но он ошибся.
Я (грубо):
– Проваливай!
Андрюша и на этот раз побледнел.
Ах, этот наивный коммунар абсолютно ничего не понимает. Он совершенно не знает, зачем эта бессмысленная звериная жестокость. Он ничего не видит за моим холодным деревянным лицом.
Я:
– Звони в телефон! Узнай, где враг!
Андрюша:
– Слушай!..
Я:
– Звони в телефон! Узнай, где враг!
В этот момент над дворцом с шипением пронесся снаряд и разорвался неподалеку. Зазвенели окна, и эхо двинулось по гулким, пустым княжеским комнатам.
В трубку передают: версальцы наседают, уже близко: в трех верстах. Казачьи разъезды показались возле станции: инсургенты отступают. Кричит далекий вокзальный рожок.
…Андрюша выскочил. За ним я.
…Курились дали. Снова вспыхивали дымки на горизонте. Над городом тучей стояла пыль. Солнце-медь, и неба не видно. Только горняя мутная пыль мчалась над далеким небосклоном. Вздымались с дороги фантастические метели, бежали в высоту, разрезали просторы, перелетали жилища и снова мчались и мчались. Стояло, как зачарованное, предгрозье.
