Михаил Елизаров - Нагант
Из тумана выступил окрашенный в арестантскую полоску Святомощенский собор.
– Сколько раз просил?! Где обещанные вязальные спицы? Это была не моя идея, ты сама предложила: если кто глаз положил, то вместо танцев – с замужним достоинством в ридикюль и с клубка на палец наматывать!
Я губил ногами невидимых тараканов.
– Ходишь тяжело, как памятник, – подметила Кулакова.
Я втайне улыбнулся, я всегда делал так, чтоб она подмечала…
Кулакова, как дура, пялилась на свои некрашеные, в облачках, ногти.
– Да, да, знаю, что мучаю, что взбалмошная, ужасная женщина…
«Ох, она себя и любит». Я завистливо прикусил губу.
– Но я хочу летать! – Она взмахнула подолом. – А ты подрезаешь мне крылья!
«Бабские штучки», – шепнул Агафеев.
– Твое место в казарме! – Я пребольно ущипнул Кулакову за венку на запястье.
Точно опрокинули полные ведра, разлились длинные тени, подступили к ногам.
Я поцеловал Кулакову в мочку, а сантиметром выше сказал:
– Доигралась, дрянь, дала повод думать, что я для тебя – пустое место! Как прикажешь выкручиваться? – И заспешили от греха подальше.
Тени не отставали.
Кулакова разочарованно задыхалась.
– Мой мальчик струсил, мой мужчина, мой защитник, – смаковала она всю бабью горечь, а я только кривился:
– Прекрасно знаешь, что я могу с ними в два счета, но не хочу…
«Горжусь! – безутешный, рыдал Агафеев. – Горжусь тобой и скорблю!»
У Кулаковой от стыда горели щеки.
– Хорошо, что не жена… А если б жена?!
– Ты мне больше чем жена, ты – моя правая рука… Давай здесь свернем. Кажется, проходной двор, – предположил я и ошибся. Нас окружал тупик из глухих, без окон, стен.
Субъективный взгляд долой! Ни к чему он. Критиковать все хороши! Приближались коренастый и долговязый. Кулакова притихла, сморщилась, сделавшись из дебелой гуляй-девицы, эдакой ресторанной отрады, заплаканным носовым платочком. Коренастый окунул палец в слякоть и провел мокрый перпендикуляр на беленьком моем отложном воротничке.
– Раз! – всхлипнул его товарищ. Негодяй облизал палец, коснулся моих губ и задребезжал умиленно, по-стариковски: – Яблонька… Маленькая…
– Два! Теперь я! – Долговязый бросил дрочить, запахнулся и подступал с вытянутыми руками.
«Что же вы молчите, Агафеев? Подвели под монастырь и молчите?!»
Раздались трескучие выстрелы. Парни повалились, как сорвавшиеся с бельевой веревки рубахи.
– Все нормально, Кулакова, с меня причитается, но тебя посадят! – Я, обессиленный и влажный, съехал по стене на корточки, выронив пистолет.
Метались в небе электрические сполохи, шумело в далекой листве, из ниоткуда, отовсюду ответила тысячеликая Кулакова:
– Кто стрелял, того и посадят!
Всюду за мной хвостиком, ни на минуту не оставляет, по казарме скучает, но – ни на шаг. Я балетно переступил через бездыханные тела и поплелся домой, предвкушая ночь в объятиях Кулаковой.
– Если меня завтра арестуют, ты хоть ждать будешь?
Она, лукаво:
– Нет, не буду, – головой качает. Увидела, что я осунулся, прямо почернел – бросилась на шею, зацеловала. – Дурачок, за тобой пойду, как жена декабриста!
Впрочем, я и не сомневался. Все-таки моя правая рука.
Позор
После того как все октябрята дали торжественную клятву никогда в жизни не дотрагиваться до чьих-либо половых органов, кроме будущего супруга, и подписались кровью, я запятнал честь семьи, жирно кончив сквозь штанишки.
Родители то бледнели, то краснели, мама едва не теряла сознание.
Директор размахивал протоколом педсовета.
– Вы только посмотрите, во что превратился восхитительный, терпкий клитор Наргыз Ибрагимовны!
– Хурма, а не клитор, – убийственно заметил папа.
Директор саркастически улыбнулся.
– Во всяком случае, мне совершенно ясно, откуда растут ноги.
Двусмысленность взбесила. Папа вытащил блокнот и записал под мамину диктовку: «Откуда растут ноги».
Директор стушевался, но, опытный работник, он не кичился должностью, а, наоборот, принижал свой образ, что помогало ему выглядеть реалистично.
– Поверьте мне, тотальному банкроту, неудачнику и пассивному педерасту, – это не любовь. Проходит время, грезы сталкиваются с повседневностью, и что мы слышим? Постное чавканье половых губ. «А где же неистовство страсти, рожденное воображением?!» – с болью задает себе вопрос разочарованный школьник. Так мельчают любовные переживания, глядишь – и холодны глаза, и аромат свежего пота уже не доставляет наслажденья…
Наргыз Ибрагимовна сидела, широко расставив ноги. Я морщился, глядя не нее. Она тряслась:
– Что, не нравится? Ублюдок, дегенерат, переросток!
– Сам накажу! – Папа взялся за ремень.
Директор засунул руку в трусы и распустил нюни.
– Отдайте, это моя идея, это непедагогично!
– Нахлещу до гематом! – мечтательно сказал папа.
Завхоз из-под стола подал голос:
– Как в католической песне: «Чем возбуждают друг друга мальчики? Бюстгальтерами и косичками».
– И платочками! – строго поправил папа. Казалось, он впервые растерян.
«Кал страстей», – оформилось в уголках губ Наргыз Ибрагимовны.
– Ах, вытекло! – Директор застенчиво вынул руку из трусов и испачкал рот Наргыз Ибрагимовне. – Оральные ласки прошу считать отклонением!
Папа даже на стул присел, я щупал пальцами синяки на ягодицах.
Мама встала, хрустнув пальцами. Она горела от возмущения и, когда хотела, говорила красиво:
– Исполком веков русская баба лишалась плевы на сене, но в эпоху цивилизации и центрального отопления час задуматься о гигиене!
«Гореть вам всем в гигиене огненной!» – Из радио пахнуло менструальными испарениями.
Наргыз Ибрагимовна торжественно зачитала:
– Рука, ласкавшая ее грудь, нетерпеливо скользнула к податливой вульве. Чуткий клитор, почувствовав поглаживание и щекотанье, превратился в подвижный хрящик…
Узорчатая вязь вагинального тромбофлебита делала ее желанной. Директор и папа, не сговариваясь, склонились над Наргыз Ибрагимовной и откусили по соску. Она покраснела и щедро увлажнилась.
Я сказал:
– Естественные выделения здорового влагалища имеют консистенцию и запах простокваши.
– Наргыз Ибрагимовна? – строго поинтересовался директор.
– Про бабушек… – отозвалась она сквозь слезы, и на ее лице выступили пятна неприличной конфигурации.
Я сказал:
– Здоровая женщина ни в коем случае не должна подмываться. Традиционные советы бабушек не выдерживают никакой критики!
Директор вдумчиво заломил кулаком подбородок.
Я сказал:
– Ученый Бартолинов любил ковыряться в дамских писях, нашел там какие-то железы, которые назвали в его честь!
Папа от гордости набухал кровью.
Я сказал:
– Беременность – это школа бескорыстного чувства!
– Тянет на медаль! – рявкнул директор и воздух рукою рассек.
Маму не откачали.
Это сейчас я завистливый…
Это сейчас я завистливый, печальный, бледный, худой, больной и некрасивый. Я ничего не стыжусь, я безнадежно одинок и знаю, за что наказан, – я разрушил возможное счастье двух людей. Мое обаяние, тяжелое, как вериги, разбило их бестелесную любовь…
Он жил, точно гипсовый экспонат в заброшенном музее, мимо которого проходят редкие посетители, лениво оглядывают с головы до ног, а потом тихо, бочком, разочаровавшись в своем излишнем внимании, отходят и исчезают навсегда.
Она любила говорить, что хорошо бы умереть легко и элегантно, но существовала увитая призрачными страданиями, как могильный крест плющом.
Он ходил от дома к дому, гонимый отовсюду, и на его засиженном мухами лице застывала покорная улыбка.
Она, если наступала на канализационный люк, должна была, считая в уме до десяти, дотронуться до дерева, чтобы отвести от себя возможное несчастье.
Он носил тонкое пальто, делающее его покатые плечи еще более покатыми, отчего весьма походил на потекший сугроб, и, когда говорил, непроизвольно брызгал слюной.
Она была мучительно жеманна и утомительно многословна, выставляя напоказ несвежую печаль.
Я встретил ее в городе, привычно влачащую тоскующие дни, и из жалости к такому трогательному одиночеству предложил свое общество.
Ее молодость преждевременно изнемогла, она сковывала меня холодом и испугом, а моя проклятая тактичность не позволяла сбежать…
Она прятала меня от людей за зеленой вуалью кустов, поила жемчужной, пронзительной водкой, и мы, сидя на скучной траве, изображали удовлетворение.
Однажды я услышал ее окоченевший голос: «Ты любишь меня?» – но промолчал, потому что голова гудела, как бубен…
Когда она обрушилась всей теплой мощью своих ягодиц на мои онемевшие бедра, я сказал:
– Если ты будешь ерзать в том же темпе, все закончится не начавшись.
Она страстно выдохнула, удивленно и нежно взглянув на меня:
– О, глупый, неужели ты не умеешь сдерживать… Я представляла тебя другим, – и спела две строки из какой-то революционной песни.
