Дина Рубина - Озябшие странники
Да и сами мы помаленьку отщипывали от кучи денег то тот, то этот кусок.
Словом, куча эта тихо осыпалась. Весело струился золотой (это только образ!) песочек.
В один из дней позвонила моя сестра и сказала:
— Ты вообще-то думаешь, во что деньги вложить?
Нет, я не думала. Я просто люблю наличие денег в карманах. Люблю это веселое ощущение присутствия толики денег. Зачем же портить восхитительное, продленное во времени осознание своего владения деньгами и во что-то там вколачивать их, тем самым лишая себя удовольствия их тратить, то есть осуществлять неотъемлемое право владения.
— Вы просто придурки! — сказала моя энергичная сестра. — Допустить, чтобы эта прорва денег исчезла, улетучилась из-за вашего идиотизма и халатности?! Ты должна немедленно купить музыкальный инструмент!
— Зачем?! — спросила я.
— Чтобы продать его!.. Потом, конечно, когда попадешь в нормальную страну. Так делают все умные люди! — напирала она, ощущая мое молчаливое сопротивление.
— Интересно, кто этим будет заниматься?
— Я! — отрезала она.
И моя сестра Вера занялась покупкой музыкального инструмента. Что было вполне логично даже и с профессиональной точки зрения: ведь моя сестра скрипачка.
Кроме того, она вообще творчески одаренный человек — в детстве, на берегу Иссык-Куля, всех поражал ее необыкновенный дар возводить у кромки волны песчаные замки сложнейшей архитектуры. Эта пятилетняя кроха своими пальчиками терпеливо струила мокрым песком башню за башней, колонну за колонной, возводила настоящие укрепления, выкапывала рвы — часами трудилась под солнцем; а когда набежавшая волна вдруг подмывала какую-то башню, девочка, как ни в чем не бывало, бросалась возводить новую. Купол самой высокой башни она — последний виртуозный штрих! — венчала бутылочным стеклышком. Каждый прохожий купальщик изумлялся этому чуду детского терпения и долго любовался им, восхищенно цокая над белой панамкой моей сестры…
Недели через две она объявила, что «нашла в Питере замечательный инструмент»:
— Альт. Ручная работа. Ему цены нет!
Цена, впрочем, была. И довольно внушительная. В то время на эти деньги вполне можно было небольшому скромному семейству год протянуть, не задумываясь о тяготах жизни. Я вяло поинтересовалась: почему в Питере? На что сестра довольно вразумительно ответила, что именно в этом городе поголовно порядочных людей она знакома с отличным и весьма благородным малопьющим мастером, который реставрирует, продает и покупает музыкальные инструменты. Он уже отложил для нас уникальный альт. Надо немедленно переправлять деньги.
— А почему альт? — я еще пыталась как-то противостоять ее напору, но все было бессмысленно. Во-первых, мне никогда не удавалось устоять против бурь, устраиваемых сестрой (в детстве, на Иссык-Куле, подобравшись ко мне сзади, с диким воплем «делать бурю!!!» она принималась колотить кулаками по воде, оглушая и ослепляя тайфуном брызг всех, кто находился поблизости в радиусе полукилометра). Во-вторых, то была воля небес, а я такие вещи чувствую и покоряюсь.
— Альт — потому, что более редкий инструмент, чем скрипка. Не задавай идиотских вопросов, как будто ты никогда не имела никакого отношения к музыке. Там мы его продадим за бешеную сумму. Вспомнишь обо мне, когда впервые затопишь мраморный камин там, в своем новом доме, купленном на альтовые деньги!
Словом, гонец — с некоторым трудом — был найден. Им оказался мой старый друг режиссер Стасик Митин. В то тревожное время (а впрочем, какое время в России было нетревожным?) люди старались не перевозить на себе крупные суммы. В поездах было нехорошо. Ходили кошмарные слухи об усыпленных сквозь щели в купе, в лучшем случае просто ограбленных, в худшем — сброшенных под колеса поездов пассажирах.
Помню, как, озабоченный своей миссией, Стасик прятал пакет с деньгами куда-то в недра кожаной куртки, в потайной карман, и я, тревожно ощупывая его грудь, старалась определить на глаз: заметна или не заметна некоторая припухлость со стороны сердца?
Вера сама поехала в Питер за альтом.
Мимоходом по пути ею был совращен в еврейство малолетний митинский сын Димочка. В то время — время перелетных стай — моя сестра была взбудоражена, полна национальных страстей и выступала, все время выступала — в смысле, произносила страстные монологи перед разными аудиториями на самых разных кухнях.
(Это вообще показательно для нашего семейства по женской линии. Моя бабка прекрасно пела украинские песни, но главное, умела подражать голосам других людей. Когда в доме собирались гости, они всегда просили: «Рухэлэ, представь!» Бабка долго отнекивалась, категорически отказывалась, отрицала вообще такую свою способность и вдруг без предупреждения начинала: «Иду я тут вчера, а навстречу…» — и так убийственно точно передавала голос, мимику, манеру говорить и двигаться, а главное — выдавала такие характеристические тексты, что человек как живой представал перед падающими со стульев от хохота гостями.
Ее дочь, моя мама, тоже всю жизнь выступает. Вообще-то она педагог, тридцать три года преподавала историю государств, ныне уже не существующих, и, когда объясняла урок, тоже изображала, только не соседей, а государственных деятелей — царей, министров, декабристов, большевиков… Говорят, когда она объясняла урок по теме «Убийство Павла I», потрясенные ученики вскакивали с мест, чтобы заглянуть в изображаемый ею камин, в котором спрятался несчастный император…
Так что все мы выступаем, и в буквальном и в переносном смысле.
Я, например, выступаю в обоих смыслах. Мне как будто недостаточно, что читатель, взявший в руки мою книгу и перелистывающий страницы, вынужден так или иначе внимать моим рассуждениям о том о сем, просматривая разнообразные картинки, которые мне вздумается раскрашивать перед публикой, — нет, мне все мало! — и я взбираюсь на буквальную дощатую сцену, чтобы погарцевать час-другой перед несколькими десятками любопытных, развлекая их самым наглым способом — рассказывая анекдоты и байки из собственной жизни и жизни нескольких моих друзей. Очевидно, врожденное актерство пересиливает даже самый замкнутый, самый мизантропический характер.)
* * *Отлично помню момент, когда альт — впервые! — вплыл в нашу квартиру. В футляре, топорном и таком старом, что его картон, оклеенный коричневым дерматином, махрился на сгибах. Из трех застежек действовала только одна, поэтому для страховки футляр был охвачен в двух местах бельевой резинкой.
— Ну, вот, — сказала сестра, деловито опустив его на тахту, снимая резинку и отщелкивая единственную застежку.
Вам приходилось видеть когда-нибудь, как скрипачи и альтисты вынимают инструменты из футляров? Как нежно и крепко охватывает кисть руки гриф инструмента? Похожим движением достают из люльки младенца, придерживая голову на слабой шейке…
Описав в воздухе плавную дугу, вытянутой рукой Вера продемонстрировала сильные линии его хрупкого и одновременно мужественного тела.
— Ель! — объявила она, являя нашим взорам верхнюю красноватую, с медовым отливом деку.
Мы затрепетали.
Она сделала вращательное движение кистью руки, альт оборотился, показав более светлую, с перламутровыми бороздами света под слоем лака спину.
— Клен! — провозгласила Вера. Мы пали ниц.
Затем долго молча и почтительно любовались черными колками, отполированными чьими-то пальцами, изящно вытянутыми эфами, аккуратным подбородником, пробовали канифольную шершавость струн…
Тогда я впервые в жизни подумала, что сокрушительный провал в моих отношениях с музыкой, вполне вероятно, был обусловлен неверным выбором инструмента. Может быть, я вообще струнный, а не клавишный человек? И даже не смычково-, а щипково-струнный? Может быть, ухо мое тоскует по долго замирающему звуку тронутой струны, а левое плечо всю жизнь ждало легкой тяжести альта или даже тяжелого изгиба арфы?
В прорези эфы мы углядели внутри хрупкого тела альта наклейку: «Мастер Георгий Шуб. Алма-Ата. 1973 г.».
— Да… — сказал мой муж. — Не Генуя. И не Кремона.
— А какая тебе разница? — спросила сестра. — Звук прекрасный.
Она держала альт как балалайку и пощипывала струны.
— А смычок? — спохватилась я.
— Смычок — это отдельное предприятие, — сухо возразила сестра. — Это еще несколько тыщ. Могу устроить. Хотите?
Она достала свой собственный смычок, провела им по струнам, извлекая один за другим сильные волнующие звуки — обрывки известных скрипичных пьес.
— Какой огромный… — пробормотала я почти благоговейно. — Альт-акселерат…
Было в его теле нечто освобожденное, устремленное вдаль, я бы даже сказала — улетное. Возможно, из-за отсутствия смычка, — ибо любая трость, занесенная над чем бы то ни было, всегда становится палкой надсмотрщика…
