Игорь Зотов - Аут. Роман воспитания
Я разделась догола и тщательно вымылась, поливая себя из кувшина. Мне было плевать, видят ли меня мои бывшие приятели, я даже имен их не пыталась вспомнить. Потом вернулась в дом, взяла сумочку и на цыпочках, тихо ушла. Было зябко, солнце еще не вышло из-за кромки дачных деревьев, птицы гомонили кругом. Я дождалась электричку и уехала в Москву.
Потом, я знаю, были какие-то трудности с продажей дачи, потому что наутро того же дня пылающую оргию нарушил приезд риелтора и потенциальных покупателей. Те смотрели в ужасе на костер, на остатки библиотеки, на двор и сад, усыпанные пеплом, на опохмелявшихся гостей. Покупатели пытались сбавить цену, но Михаил стоял на своем твердо, хоть и нетвердо стоял на ногах.
Впрочем, это все я слышала в пересказе мамы, а бывшего мужа я больше никогда не видела. Да и он не пытался со мной встретиться. Единственное, что я выторговала через маму по телефону, были две трети суммы за проданные дачу и квартиру: наших детей он счел за треть. Нуда ладно, плевать, надо было возвращаться домой, в Копенгаген.
Алексей, правда, пребывал весьма вдохновленный тем, что увидел и услышал в России. Он собирался со мной, по его словам, на самое короткое время, только за тем, чтобы лучше подготовиться к окончательному возвращению на родину. Я не перечила, пусть думает да и поступает как ему заблагорассудится.
В конце июля мы – я, мама и Алексей – вылетели в Данию.
Индийский океан
Молодые датские инвалиды проживали на окраине Копенгагена, в Эморупе, компактной колонией – человек тридцать в дешевой пятиэтажке. Старостой над ними был поставлен некий Георг Даниэльсен, хозяйством ведала Ингрид, его жена. Даниэльсен следил за порядком: помогал убогим решать бытовые проблемы, пару раз в месяц устраивал спортивные состязания и иногда по вдохновению – конкурсы, вечеринки, экскурсии. Давал он и уроки ремесла (Георг был профессиональным столяром), призванные вернуть колонистов к «нормальной» жизни.
В прежней жизни кроме столярного ремесла Даниэльсен освоил, и весьма успешно, искусство наркомании. Только чудом после почти пяти лет почти тотального забытья ему удалось слезть с иглы, и тогда в качестве реабилитации государство отправило своего отблудившего сына в одну из нищайших африканских стран. Там за харчи и символическую плату (основная ее часть копилась в банке, и снять ее бывшие наркоманы могли лишь по возвращении на родину) он работал в компании еще пары десятков таких же своих «коллег» на благо африканского народа – столярничал и плотничал, учил столярничать и плотничать.
Там же Георг Даниэльсен познакомился с Ингрид, единственной из всей датской колонии женщиной.
Она преподавала юным африканкам танцы. В прежней жизни Ингрид была сперва балериной, потом – алкоголичкой. По негласному регламенту африканские колонисты опекали друг друга, ходили друг к другу в гости, а надзирал за процессом их возвращения к жизни староста – профессиональный психолог, разумеется, без дурного прошлого.
Ингрид была еще недурна собой, хотя и с явными следами разврата на веснушчатом лице: припухлые веки, желтоватые зубы, красная сетка сосудов на щеках и крыльях носа, поредевшие волосы веником. Для мужского населения колонии она числилась лакомым кусочком и вполне отвечала ожиданиям: спала со всеми, кто того хотел. Или мог – некоторые колонисты приехали с семьями. Запрет на алкоголь Ингрид с лихвой искупала сексом. Правда, довольно скоро соотечественники ей прискучили, и она увлеклась аборигенами. Как правило, это были отцы, дядья и братья ее учениц, а то и случайные знакомые.
Интересно, что в «датский» период сексуальной жизни Ингрид единственным, кто не обратил внимания на ее прелести, был как раз Георг. С самого первого своего африканского дня он пребывал в неком притуманенном состоянии – буйное прошлое давало о себе знать. Жил и работал Георг в буквальном смысле как автомат. Утром заваривал слабый суррогатный кофе, съедал безо всякого намека на аппетит тост с джемом, поливал цветы в палисаднике перед крохотным домиком в две секции, который делил с другим реабилитантом. Потом садился на велосипед и отправлялся в мастерскую. Там до полудня строгал и пилил, следил, как строгают и пилят его чернолицые ученики, за брак и нерадение не ругал, лишь доставал из штабеля новую доску и показывал, как надо. Почти ничего не говорил, лишь «да» да «нет».
Около полудня к мастерской обычно подъезжал на велосипеде староста Олаф, спрашивал: «как дела» да «какие проблемы», неизменно получая в ответ: «нормально» и «никаких». После чего соотечественники разъезжались: Олаф – проведать других подопечных, Георг – домой обедать. Обедал он сосисками, которые покупал в валютном магазине для европейцев, потом ставил во дворе в тени акации шезлонг и сидел так почти неподвижно часа два до окончания сиесты. Потом снова работа, нетяжкая, до пяти часов.
Вечерами колония обычно собиралась на вилле Олафа: слушали музыку, играли в «монополию», в карты, пили сок, ели фрукты, обменивались новостями с родины. Не приходить туда было нельзя: обычно, прождав полчаса, Олаф посылал за отсутствующим кого-нибудь из «надежных» колонистов. Около девяти вечера разъезжались на велосипедах по домам, обменявшись кассетами, книгами и газетами. Уже после этого часа Олаф обычно не проверял, чем занимаются его подопечные, да и нужды в этом особой не было – колония жила компактно, каждый следил за каждым.
В выходные дни тоже собирались – отмечали дни рождения, ездили на пляж, играли в футбол и прочие песчаные игры. Забот у Олафа было немного: тяжелых наркотиков в тех краях купить было практически невозможно, а что до алкоголиков – то их, кроме Ингрид, было еще трое, и все они находились под особым контролем. Пожалуй, лишь Георг доставлял Олафу некие хлопоты: была в нем странность – оцепенелость, отстраненность, замкнутость… Но вены чисты, симптомов рецидива заметно не было. «Экий странный малый! – думал Олаф, ни разу не слышавший от Даниэльсена ни единого слова, кроме „нормально“ да „ничего“.
Размышляя над причинами Георговой оцепенелости, Олаф неизбежно пришел к незамысловатой мысли – шерше ля фам. Опросив «холостых» колонистов, он выяснил, что среди них не осталось ни одного, кто бы не повеселился с бывшей балериной. Только Георг не был замечен в этой компании, а сама Ингрид, когда речь заходила о нем, крутила пальцем у виска: «Долбанутый какой-то!»
– Ты бы обратила на него внимание, – сказал Олаф девушке во время одного из вечерних party.
– Это приказ? – хохотнула она.
– Да нет, что ты! Не нравится мне, что он один. В его положении одиночество – штука опасная. А ты!.. Такая красивая, веселая… Неужели ты его не зацепишь?!
– Если хочешь правду, я его боюсь. Кто знает, что у него на уме? Ты видел, как он улыбается? Как маньяк. Хотя он даже ничего, – вдруг заключила Ингрид, оглядываясь в угол сада, где под деревом папайи сидел Георг с полуулыбкой на худом лице.
– Может, он импотент? – предположил Олаф.
– Я тоже так думала, – заметила Ингрид, – но вряд ли. Глазки-то у него очень даже бывают блядскими!
– Вот бы и проверила!
– Сам проверяй!
IIСлучай проверить жизнеспособность Георга представился неожиданно. Это была середина восьмидесятых годов прошлого столетия, время, когда о СПИДе уже знали, но боялись еще не слишком. А в Африке, на его родине, о нем слышали мало и, разумеется, почти не предохранялись. Однажды ночью, когда Георг спал (впрочем, спал он очень чутко, это и сном нельзя назвать – дремой), в окно постучалась Ингрид.
Георг медленно поднялся и, как был, голый, подошел к окну.
– Наркота, у тебя гондоны есть?
– Что? – не понял Георг.
– Презервативы, говорю, есть?
– Зачем?
– Нужно.
– Кому?
– Мне.
– Зачем тебе? – тупо повторил Георг.
Ингрид внимательно и без стеснения разглядывала его детородные органы. Усмехнулась.
– Да уж не с тобой трахаться, наркота, – сказала она. – Ко мне парень пришел! Вот с таким! И очень черным! – Она наглядно продемонстрировала Георгу размеры негритянского члена. – Но беда, наркота, у него гондонов с собой нет. Понимаешь? А я без них – никогда, когда с неграми. У них СПИД, они тут все со СПИДом, понимаешь?
– Понимаю, – ответил Георг. – Но у меня нет презервативов. Спроси у Андерса, к нему жена приехала.
– Ага, я жене его и скажу: раз ты приехала, дай-ка мне гондонов! Ха-ха-ха! Странный ты какой.
Ингрид еще раз оглядела его с головы до ног, повернулась и ушла. Однако минут через пять вернулась, постучала. Увидела, что кровать Георга пуста, в углу горит ночник, но хозяина в спальне не видно.
– Слышь, наркота, ты не спишь?
– Нет, – отвечал тот, видимо, из коридора.
– А что делаешь?
– Собираюсь. Рыбалка.
– Так рано?
Часа четыре утра и полная темень на улице.
– Скоро прилив, в залив придет рыба, – отвечал Георг.
