Валерия Новодворская - Поэты и цари
РЫДАТЬ НА РАЗДОЛИИ НИВ
Он жил долго и несчастливо, но умер он в тот день, когда написано было все. Выполнен был давний обет: «Пойду из столицы в Расею – рыдать на раздолии нив». Сегодня Бунина бы окрестили «писателем-деревенщиком». Куда до него им всем! Он изобразил на сером холсте неярких российских будней не Россию, парадную, затянутую в рюмочку, пахнущую балами и цыганами, в кружевах и шелках, в вышивках золотых соборных шпилей, но Расею: убогую, несчастную, в лаптях, голодную и тоскливую. Он сам очень хорошо знал, что такое голод и тоска. Он пришел из Cеребряного века, но к нему Cеребряный век повернулся своей медной стороной. Все мы родом из детства и очень сильно детерминированы сложностями и ухабами своего личного жизненного пути.
Иван Алексеевич Бунин родился в александровское благословенное время, в 1870 году, в едва оттаявшей от рабства стране, с которой слезала крепостная шкура. Но детство его было омрачено грозной тенью грядущей Катастрофы, будущей красной Смуты. Это будущее, на время (с помощью виселиц и тюрем) замороженное настоящим, пришло к нему в образе старшего брата Юлия, отсидевшего год в тюрьме народника-чернопередельца (спасибо еще, что не народовольца). Семья гения была старинной, дворянской, но обедневшей. Родился он то ли в маленьком имении Орловской губернии, то ли на большом хуторе со знакомым нам названием Бутырки. Но вообще-то живала семья и в Воронеже, глубокой, глухой провинции. Было ясно, что певца родовых дворянских усадеб, величавых, прекрасных, плывущих в своем особом измерении гордыми лебедями мимо голода, скотства и невежества, из Бунина не получится. Он таких и не видывал. И деревню он увидел даже ближе, чем лекарь Чехов. Все усадебки мелкопоместных дворян у Бунина, начиная со впавшего к XX веку в нищету Суходола, бедны, запущены, часто крыты соломой, а помещикам зачастую нечего есть и некуда пойти, потому что стыдно бывать в обществе.
У ребенка был хороший учитель, полуголодный, но знающий. Такие бедные студенты шли «на кондиции» учить детей за харчи и медные деньги. Н.О. Ромашков читал с барчуком и Гомера, и Байрона, и Китса, и Шелли. Ване захотелось переводить, а потом и писать самому. В 1886 году он заболел нервным расстройством, и родители, добрые, простые люди, взяли его из гимназии. Он так и не кончил курс и не пошел в университет. Семье это было не по средствам, а от честолюбия их успела отучить тяжелая жизнь. Ромашков дал Бунину хорошую базу, даже живопись преподавал, а потом, как в поэме Некрасова, появился в доме таинственный брат Юлий с портрета. Юлия все равно выслали в деревню Озерки, и он никуда выехать не мог. Четыре года он учил младшего братишку, прошел с ним весь гимназический курс, преподавал языки, философию, психологию, естественные науки. Но главным для братьев была литература. Для Юлия – хобби, для Вани – призвание. В 1889 году Бунину приходится «идти в люди». Он должен зарабатывать свой хлеб, и его разночинская бедность и скромное жалованье то корректора, то статистика, то библиотекаря, то мелкого газетного репортера придадут его творчеству неслыханную остроту, но не социального протеста (как через 10 лет подумает восторженный Горький, приветствовавший, как родного, любого нигилиста), а боли. Брат Юлий не смог сделать из своего младшенького социалиста. Иван Алексеевич окажется на всю жизнь яростным индивидуалистом, шарахающимся как от «родных коммун», так и от импортных фаланстеров. Он увидит горькую нужду, он опишет ее с потрясающей силой сострадания, но – никаких оргвыводов. Бунин будет зрячим и умным в отличие от глупых и слепых народников-социалистов. Поэтому он никогда не станет отвечать на вопросы: «Что делать?», «Кто виноват?» и «С чего начать?» Бунин поймет, один из немногих, что бедность лечат только время, эпоха и сами бедняки, а вопросы «Кто виноват?» и «С чего начать?» вообще в социальной сфере – табу. И так мечтавший о собственном гнезде Бунин все время в поисках заработка мотается по стране: то Орел, то Харьков, то Полтава, то Москва. Сначала он пишет стихи (в 1891 г. выходит первый сборник). Стихи профессиональны, но не для наших храмовых витражей. Так пишут многие в то время; мне удалось найти только два стихотворения, действительно замечательных. Незаурядные прозаики нередко начинают с заурядных стихов. Но этого сборника хватит, чтобы юный Бунин в 1894 году был обласкан Львом Толстым, а через год радушно встречен Чеховым. Великие классики не гнушались способной молодежи, пригревали ее, нередко помогали литературной халтурой, выручали деньгами. В русской литературе это станет традицией, хорошим тоном и стилем: молодое дарование робко протягивает рукопись мэтру, а мэтр наставляет и продвигает своего протеже. Так поступил Константин Симонов, открывший дверь в литературу очень по тем временам (70-е годы прошлого века) смелому и разоблачительному В. Кондратьеву. А сегодня Сергей Лукьяненко, уже маститый фантаст, благословил и довел до читателя Станислава Буркова с его «Волшебной мясорубкой». Так что Бунин попал в теплые дружеские объятия мэтров, и когда в 1895 году выходит знаменитый его рассказ «На край света», радуются все. Это очень тяжелый рассказ, хотя никаких драм в нем не происходит. Это бунинский личный шлях: рыдание. Будет в первые годы советской власти такой термин – «упаднический». Стихи, настроение, литература. С негативным подтекстом: пролетарии и «примкнувшие» должны были радоваться и веселиться. Улыбка типа «Гы-ы». Какая же печаль при советской власти? Тоска считалась «подрывным» чувством, за что и положили в 30-е под сукно вполне лояльного Есенина. Но если брать «упадническое» без негатива, то это как раз бунинское настроение. Когда хочется плакать и от красоты, и от уродства, и от сытых, и от голодных, и от успеха, и от нужды, и зимой, и весной, и летом. А осенью – и подавно. Ничего легкого, ничего безмятежного. И в каждой чаше млека и меда – цикута на дне. Герои знаменитого рассказа всего-навсего переселяются в Сибирь, даже на Дальний Восток, в Уссурийский край, на новые земли. Добровольно, чтоб лучше жить. Там они, кстати, разбогатеют, и 40 коров – это будет бедняцкое хозяйство. Но настроение и у переселенцев, и у остающихся в большом украинском селе – панихидное, как будто гонят народ на каторгу, по этапу. Умом понимаешь, что этих нытиков, робких, забитых, не похожих уже ни на запорожских «лыцарей», ни на владевших мечом поселян Киевской Руси, надо бы не жалеть, а взять за шкирку и потрясти, чтобы вытряхнуть из них это рабское, фаталистическое отсутствие инициативы и желания спастись (и преуспеть), но мастерство Бунина так велико, что того и гляди заплачешь вместе с ним. Сила бунинского искусства велика: калеки, юродивые, неудачники, пьяницы и опустившиеся мелкопоместные изгои, looser’ы всех мастей и фасонов, которых мы, нормальные западники, не терпим в жизни, неотразимо притягивают нас со страниц синего четырехтомника. (Москва, «Правда», 1988 г.) Одного из лучших изданий Бунина, кстати. И полное, и компактное. Ларчик с самоцветами…
В 1899 году Иван Алексеевич знакомится с Горьким, пригласившим его в издательство «Знание». Бунин идет в гору. В 1900 году выходят его великие «Антоновские яблоки», сага осени, охоты, милого старинного усадебного житья, скудеющего и разваливающегося; сага любимой бедной земли, сага о здоровой и «экологически чистой», естественной и лишенной рефлексии крестьянской жизни, без роскоши и комфорта, но сытой и проходящей в праведных трудах. Кто, беря в руки антоновское яблоко, не знает, как оно должно пахнуть? Пахнуть оно должно по Бунину: «медом и осенней свежестью». Бунинская осень стала нашей общей осенью, потому что Бунин – лучший пейзажист русской литературы. Ночью в небе «блещет бриллиантовое семизвездье Стожар», а днем «мелкая листва вся облетела с прибрежных лозин, и сучья сквозят на бирюзовом небе». А вода! «Вода под лозинами стала прозрачная, ледяная и как будто тяжелая».
Счастливую мужицкую жизнь Бунин не застал. Уже в 1893 году у него мужики с голоду мрут. Кстати, и Чехов в «Степи» это тоже отметил: русский человек не любит жить, он любит ныть и жаловаться, для него прошлое всегда лучше настоящего. Но это совсем недавнее прошлое выглядит у Бунина так аппетитно, в тех же «Антоновских яблоках». «Когда, бывало, едешь солнечным утром по деревне, все думаешь о том, как хорошо косить, молотить, спать на гумне в ометах, а в праздники встать вместе с солнцем, под густой и музыкальный благовест из села, умыться около бочки и надеть чистую замашную рубаху, такие же портки и несокрушимые сапоги с подковками. Если же, думалось, к этому прибавить здоровую и красивую жену в праздничном уборе, да поездку к обедне, а потом обед у бородатого тестя, обед с горячей бараниной на деревянных тарелках и с ситниками, с сотовым медом и брагой – так больше и желать невозможно!» У Чехова и такого мужицкого счастья нет: одно уродство, грубость, нищета… С Буниным хотя бы можно помечтать. Есть ключик к этому секрету, к этой тайне подобной несхожести двух новеллистов, писавших об одном предмете, и скоро мы достанем этот ключик со дна пруда…
