Вирджиния Эндрюс - Лепестки на ветру
— Самолет задержали… — начал объяснять он.
— Я выложилась, пока пекла тебе торт, который получился не хуже, чем у твоей мамы, — перебила его я, — а ты так и не явился!
Я бросилась на кухню и вытащила жаровню из духовки.
— Я голоден, как волк, — извиняющимся тоном сказал Пол. — Если ты не ела, мы можем вместе хоть как-то отметить этот день. Сжалься надо мной, Кэти! Я же не управляю погодой.
Я коротко кивнула, чтобы показать, что слегка ему сочувствую. Он улыбнулся и легко дотронулся до моей щеки.
— Ты выглядишь изумительно, — нежно выдохнул он, — поэтому перестань хмуриться и подавай на стол. Я буду готов через десять минут.
За десять минут он принял душ, побрился и переоделся. Мы сели за длинный обеденный стол, освещенный четырьмя свечами. Я сидела слева от него. Я устроила все так, что мне не нужно было вскакивать то за тем, то за этим. Все необходимое стояло на тележке рядом. Блюда, которые надо было подавать горячими, стояли «а морми-тах, а шампанское остужалось в ведерке со льдом.
— Шампанское — от Криса, — объяснила я. — В последнее время он его полюбил.
Он взял со льда бутылку и взглянул на этикетку.
— Хорошего года. Должно быть, дорогое. Твой брат становится гурманом.
Мы ели медленно, и мне казалось, что каждый раз, когда я поднимаю глаза, я встречаю его взгляд. Он появился такой усталый, замученный, а теперь он заметно посвежел. Его не было две недели, две долгих недели. Пустые недели, в которые так не хватало его присутствия У двери в мою комнату, где я занималась у станка, разминаясь перед завтраком под прекрасную музыку, от которой у меня ныла душа.
Когда ужин закончился, я бросилась в кухню и торжественно внесла великолепный кокосовый торт с крохотными зелеными свечками, вставленными в розочки из алой глазури. Поверху я выписала кремом, как могла аккуратно «С днем рождения, Пол!».
— Ну и как тебе? — спросил Пол, когда свечи были задуты.
— Как мне что? — переспросила я, ставя на стол торт с двадцатью шестью свечами, потому что для меня это был его возраст, возраст, в котором я хотела его видеть.
Я чувствовала себя подростком, которого затягивают зыбучие пески взрослого мира. Мое короткое простое платье было из ярко-алого шифона, на бретельках и очень открытое. Но даже если и удались мои попытки выглядеть умудренной, у меня все плыло перед глазами, пока я пыталась играть роль соблазнительницы.
— Мои усы, ты ведь заметила? Ты на них полчаса смотрела.
— Очень мило, — выдавила я, став примерно одного цвета с платьем. — Тебе идет.
— С того самого дня, как вы приехали, ты постоянно намекала, что с усами я был бы гораздо красивее и привлекательнее. А теперь, когда я наконец взял на себя труд их отрастить, ты говоришь «мило». Мило — такое невыразительное слово, Кэтрин.
— Это потому… потому что ты стал таким красивым… — замямлила я, — и я не могу подобрать слов. Боюсь, Тельма Меркель уже нашла те слова, которыми тебе польстить.
— Откуда, черт подери, ты о ней знаешь? — взвился он, сощурив свои прекрасные глаза.
Ну должен же он понимать, сплетни повсюду, поэтому я сказала так:
— Я пошла в ту больницу, где Тельма Меркель старшая сестра на третьем этаже. Я села около поста и часа два за ней наблюдала. На мой взгляд она не слишком красивая, но приятная, и она показалась мне ужасной командиршей. И еще она заигрывает со всеми врачами, если ты этого не знаешь.
Я оставила его хохочущим во все горло. Тельма Меркель была старшей сестрой Клермонтской больницы, и, казалось, все знают, что она решила стать второй миссис Пол Шеффилд. Но она была всего лишь медсестрой в белоснежном халате далеко-далеко отсюда, а я была у него перед глазами, и запах моих новых духов щекотал ему ноздри (в рекламе говорилось, что это таинственный, завораживающий, соблазнительный запах, перед которым не может устоять ни один мужчина). Какие шансы были у двадцатидевятилетней Тельмы Меркель против меня? От трех бокалов Крисова шампанского у меня закружилась голова, и я плохо соображала, когда Пол начал разворачивать подарки, которые Кэрри, Крис и я купили на сэкономленные деньги. Я вышила ему шерстью картину — пряничный домик с деревьями над крышей и кусочком кирпичной стены, за которым виднелись цветы. Крис сделал для меня рисунок, и я потратила много часов, чтобы все это вышить.
— Это же изумительно красиво! — сказал он потрясен-но. Я не могла не вспомнить бабушку, она всегда с жестокостью отвергала все наши попытки завоевать ее расположение. — Большое спасибо, Кэтрин, за то, что ты меня не забыла. Я повешу ее у себя в кабинете, пусть ее все видят.
Слезы полились у меня из глаз, грим потек, и я пыталась незаметно вытереть лицо, пока он не понял, что я такая красивая не только из-за света свечей, но и из-за трех часов тщательной подготовки. Слава Богу, он не заметил ни моих слез, ни носового платка, который я вынула из-за корсажа. Он все рассматривал крохотные стежки, которые я так аккуратно накладывала. Потом он отложил подарок в сторону, взглянул на меня сияющими глазами и поднялся, чтобы предложить мне руку.
— Ночь слишком прекрасна, чтобы просто отправиться спать, — сказал он, взглянув на часы. — Меня охватило желание прогуляться по залитому луной саду. Тебя когда-нибудь охватывали подобные желания?
Желания? Да я была соткана из желаний, причем большая часть из них были подростковыми и совершенно невыполнимыми. И все же, когда я шла рядом с ним по его чудесному японскому садику, по красному мостику, когда мы держались за руки и спускались по мраморным ступенькам, мне казалось, что мы в волшебной стране. Конечно, мне так казалось из-за мраморных статуй в человеческий рост, которые стояли вокруг нас, сияя холодной совершенной наготой.
Ветер развевал ветки испанского лишайника, поэтому Полу пришлось пригнуться, а я стояла и улыбалась, ведь с моим ростом у меня не было таких проблем.
— Ты смеешься надо мной, Кэт-рин, — сказал он так, как дразня меня говорил Крис, произнося мое имя по слогам: «Леди Кэт-рин».
Я побежала вперед, к центру, где возвышался «Поцелуй» Родена. Все было залито серебристо-голубым светом и казалось нереальным, луна была огромная и яркая, полная и как будто улыбающаяся, а когда длинные темные облака проплывали по ней, она на мгновение мрачнела, потом опять выглядывала из-за них веселая и радостная. Я вздохнула, потому что это так напоминало ту странную ночь, когда мы с Крисом вылезли на крышу в Фоксворт Холле в страхе от того, что нам придется вечно гореть в адском пламени.
— Жаль, что ты здесь со мной, а не с тем красивым юношей, с которым танцуешь, — сказал Пол, отрывая меня от мыслей о прошлом.
— Это ты о Джулиане? — с удивлением спросила я. — Он сейчас в Нью-Йорке, но на следующие выходные, наверное, приедет.
— О, — сказал он, — тогда следующая неделя будет принадлежать ему, а не мне.
— Это все зависит…
— От чего?
— Иногда мне хочется с ним общаться, иногда нет. Временами он кажется мне всего лишь мальчиком, а мне нужен мужчина. Потом он опять выглядит умудренным, и это производит на меня впечатление. А когда я с ним танцую, я до безумия влюбляюсь в принца, которого он изображает. Он так великолепно выглядит в этих костюмах.
— Да, — сказал он, — даже я это заметил.
— У него иссиня-черные волосы, а у тебя — с каштановым отливом.
— Я подозреваю, что иссиня-черные романтичнее, чем с каштановым отливом? — спросил он, поддразнивая.
— Смотря для кого.
— Кэтрин, ты — женщина с головы до ног. Перестань говорить загадками.
— Никаких загадок. Я просто хочу сказать, что ни любви, ни романтики недостаточно для жизни. Я хочу быть подготовленной к жизни и не запирать своих детей на чердаке, чтобы завладеть наследством, которого я не заработала. Я хочу уметь зарабатывать так, чтобы нам хватило, даже если не будет мужчины, на которого можно будет опереться.
— Кэтрин, Кэтрин, — ласково проговорил он, крепко беря меня за обе руки. — Какой же удар нанесла тебе твоя мать. Ты говоришь так по-взрослому, так жестко. Не допусти, чтобы горечь воспоминаний лишила тебя твоего главного достоинства —нежности и ласки. Мужчине нравится заботиться о женщине, которую он любит, о детях. Мужчине нравится, когда на него полагаются, когда его слушают, уважают. Агрессивная, властная женщина всегда внушает страх.
Я вырвалась от него, побежала к качелям и уселась на сиденье. Я стала раскачиваться выше и выше, быстрее и быстрее, я поднялась так высоко, что вновь вернулась мыслями на чердак, к тамошним качелям, к долгим душным ночам. Теперь я была на воле абсолютно свободная и раскачивалась на качелях, чтобы унестись назад, на чердак! Встреча с мамой и ее мужем вселила в меня отчаянье, пробудила желанье того, с чем следовало подождать.
Я раскачивалась так высоко, так безудержно, что подол моего платья взлетел вверх и закрыл мне лицо. У меня вдруг закружилась голова, и я свалилась на землю. Пол бросился ко мне и подхватил меня на руки.
