Марк Леви - Те слова, что мы не сказали друг другу
— Скорее, завтра, и вдобавок тебе придется сначала набрать код «сорок девять».
— Значит, это где-то за границей?
— В Германии, в Берлине.
Наступила пауза. Стенли тяжко вздохнул, не решаясь продолжить разговор.
— Ты обнаружила что-то новое в том письме, которое, как я понял, уже распечатала? — спросил он наконец.
— Стенли, он жив!
— Нетрудно было догадаться, — снова вздохнул Стенли. — И ты звонишь мне из зала вылетов, чтобы спросить, правильно ли поступаешь, отправляясь на его поиски, именно так?
—Я звоню с трапа самолета… и думаю, ты мне уже ответил.
— Ну, тогда беги скорей в самолет, дурочка, и смотри не опоздай!
— Стенли…
— Что еще?
— Ты сердишься?
— Да нет конечно; просто грустно, что ты так далеко от меня, вот и все. Есть еще какие-нибудь дурацкие вопросы?
— Как это тебе удается?..
— Отвечать на твои вопросы до того, как ты их задала? Злые языки разъяснили бы тебе, что я — женщина в большей степени, чем ты, но у тебя самой есть основания для другого объяснения: просто я твой самый близкий друг. А теперь оставь меня в покое, прежде чем я осознаю, как жутко мне будет не хватать тебя.
— Обещаю, что позвоню тебе оттуда.
— Да-да, конечно!
Стюардесса знаком велела Джулии немедленно подняться в самолет: экипаж ждал только ее. И, когда Стенли решил спросить у Джулии, что сказать Адаму, если тот ему позвонит, она уже отключила свой мобильник.
14
Собрав подносы после обеда, стюардесса убавила свет, и салон погрузился в полумрак. С самого начала полета Джулия не видела, чтобы ее отец притронулся хоть к какой-то еде, заснул или хотя бы задремал. Наверное, для электронного механизма это нормально, зато для нее более чем странно, и как же трудно с этим смириться!.. Тем более что только эти признаки и напоминали ей, что путешествие вдвоем позволит им отвоевать всего несколько лишних дней у вечности. Большинство пассажиров спали, другие смотрели фильм на экранчиках, вмонтированных в спинки кресел, человек в последнем ряду листал какие-то документы. Энтони просматривал газету, а Джулия разглядывала в иллюминатор серебристые лунные блики на крыле самолета и океан, волновавшийся далеко внизу, в синей ночной мгле.
* * *К весне я решила оставить учебу в Школе изобразительных искусств и не возвращаться в Париж. Ты сделал все, чтобы разубедить меня, но я уже твердо знала, что займусь, как и ты, журналистикой, а пока — так же как ты — каждое утро отправлялась на поиски работы, хотя мне, американке, даже надеяться было не на что. Вот уже несколько дней трамвайные линии снова связывали обе половины города. Вокруг нас все бурлило, у всех на устах было только одно — объединение твоей страны, чтобы она вновь стала неделимой, как прежде, когда мир еще не жил по законам «холодной войны». Те, кто служил в тайной полиции, словно испарились вместе со своими архивами. За несколько месяцев до этих событий они постарались уничтожить все компрометирующие их документы, все досье, составленные ими на миллионы твоих сограждан, в том числе и на тебя, и ты был одним из первых, кто участвовал в демонстрации, чтобы помешать им сделать это.
Было ли и на тебя заведено персональное дело под номером таким-то? Покоится ли до сих пор в неких секретных архивах папка с твоими фотографиями, сделанными по-воровски, скрытой камерой на улицах, со сведениями о месте работы, со списком соратников, с именами друзей, с именем твоей бабушки? Вызывала ли твоя молодость подозрение у тогдашних властей? Как смогли мы допустить все это, забыв об уроках прошедшей войны? Неужели для режима это был единственный способ взять реванш за разгром и унижение нации? Мы с тобой родились слишком поздно, чтобы ненавидеть друг друга, нам предстояло еще многое осваивать заново. Когда по вечерам мы гуляли в твоем квартале, я часто замечала, что тебя до сих пор мучит страх. Он охватывал тебя при одном лишь виде мундира или автомобиля, ехавшего, на твой взгляд, подозрительно медленно. «Пошли отсюда скорей», — говорил ты, торопливо уводя меня в ближайший проулок, в ближайший подъезд, чтобы скрыться от невидимого врага. И когда я смеялась над тобой, ты приходил в ярость и говорил, что я ничего не понимаю, потому что даже не представляю, на что «они» способны. Сколько раз я видела, как ты с порога тревожно оглядываешь зал ресторанчика, куда я водила тебя ужинать. И сколько раз слышала от тебя «Уйдем отсюда!», потому что ты увидел мрачное лицо какого-нибудь клиента, напомнившее тебе пугающее прошлое. Прости меня, Томас, ты был прав, я не понимала, что значит бояться. Прости за то, что я засмеялась, когда ты потащил меня прятаться под мост, увидев, что по нему проходит военный патруль. Я же ничего не знала, ничего не могла понять, да и никто из моих близких не понял бы этого.
И когда ты указывал мне на кого-то в трамвае, я по твоему лицу понимала, что ты узнал одного из тех, кто служил в тайной полиции.
Избавившись от своих мундиров, от признаков власти и наглой уверенности, бывшие работники Штат растворялись в твоем городе, приспосабливались к обыденной жизни бок о бок с теми, кого еще вчера травили, преследовали, судили, а иногда и пытали, на протяжении стольких лет. После падения Стены многие из них сочинили для себя другое прошлое, боясь, что их обнаружат и уличат; другие же спокойно продолжали делать карьеру; со временем большинство этих людей избавились от угрызений совести и воспоминаний о содеянных преступлениях.
Мне помнится тот вечер, когда мы навестили Кнаппа и пошли бродить втроем по парку. Кнапп непрестанно расспрашивал тебя о том, как ты жил, даже не догадываясь, как больно тебе отвечать. Он утверждал, что тень Берлинской стены дотянулась до Запада, где он жил, но ты с жаром отвечал ему, что провел свою жизнь на Востоке, который отгородился бетонной стеной от Запада. Как же вы мирились с таким существованием? — допытывался Кнапп. И ты с улыбкой спрашивал его: неужели он действительно все забыл? Но Кнапп снова атаковал тебя вопросами, и тогда ты сдавался. Ты терпеливо рассказывал ему о жизни, в которой все было зарегулировано, где отдельный человек не нес никакой ответственности, а риск совершить ошибку был минимальным. «У нас была полная занятость, государство участвовало буквально во всем», — говорил ты, пожимая, плечами. «Вот именно на этом и стоят все диктатуры», — заключал Кнапп. Это многих устраивало, ведь свобода — это важнейший залог существования, и большинство людей жаждут свободы, только не умеют ею распорядиться. Я хорошо помню, как ты сказал нам в одном кафе Западного Берлина, что на Востоке каждый немец переиначивал свою жизнь как хотел — в воображении, сидя в теплой квартире. Ваш разговор принял острый характер, когда твой друг спросил, сколько людей, по твоему мнению, сотрудничали с властью в те мрачные годы; но вы так и не пришли к согласию. Кнапп считал, что максимум тридцать процентов населения. Ты признавался в своем неведении — да и как ты мог знать, ведь ты-то никогда не работал на Штази.
Прости меня, Томас, ты был прав, мне понадобилось ждать много лет, прежде чем я ощутила этот страх, встав на дорогу, ведущую к тебе.
* * *— А почему ты не пригласила меня на свою свадьбу? — спросил Энтони, опустив газету на колени.
Джулия вздрогнула.
— Ох, извини, я не хотел тебя пугать. Ты думала о чем-то своем?
— Нет, просто смотрела наружу, вот и все.
— Но там же кромешная тьма, — заметил Энтони, взглянув в иллюминатор.
— Зато сегодня полнолуние.
— Высоковато для прыжка вниз, правда?
— Я послала тебе извещение о свадьбе.
— Да, послала — как и остальным двум сотням знакомых. Это не называется пригласить родного отца. Я надеялся быть тем, кто поведет тебя к алтарю; такое событие, наверное, стоит того, чтобы поговорить о нем лично.
— А разве мы с тобой о чем-нибудь говорили за эти двадцать лет? Я ждала твоего звонка, надеялась, что ты попросишь познакомить тебя с моим будущим мужем.
— По-моему, я с ним однажды где-то встречался.
— Да, чисто случайно, на эскалаторе в универсаме «Блумингдейлз», я бы не сказала, что это подходящее место для такого знакомства. В общем, как-то было не похоже, что ты интересовался Адамом или моей жизнью.
— Если память мне не изменяет, мы пошли втроем выпить чаю?
— Верно — потому что это он тебе предложил, потому что это он хотел с тобой познакомиться. И мы провели вместе двадцать минут, в течение которых говорил ты один, не давая нам и рта раскрыть.
— Твой жених был не очень-то разговорчив, прямо аутист какой-то; я даже подумал, уж не немой ли он.
— А ты ему задал хоть один вопрос?
— А ты сама, Джулия, хоть когда-нибудь задавала мне вопросы, просила хоть какого-то совета?
