Прощайте, призраки - Терранова Надя

Город за окнами автомобиля, беззаботный и величественный, жил своей жизнью.

— Я терпела твою диктатуру годами, и не говори, что ты этого не понимала. Сделав аборт, я почувствовала, что так дальше продолжаться не может. Все изменилось. Я тебе не говорила, но после той операции врач сказал, что детей у меня не будет. В матке оказалась раковая опухоль. Я прошла обследование, опухоль удалили, на этот раз в больнице со мной была мама. Я решила, что не расскажу об этом никому, а прежде всего тебе. Но к тому времени мы успели потерять друг друга из виду. Когда ты была рядом со мной после аборта — повторяю, я благодарна тебе за то, что ты сидела тогда со мной, потому что в тот момент я хотела видеть только тебя, — так вот, ты почему-то принялась в тот день громоздить слова и хоронить правду и этим перепугала меня. Ты вела себя как твоя мать, я вдруг осознала, что ты становишься похожа на нее, превращаешься в женщину, которая бередит кровавую рану на душе даже после того, как засохшая кровь отвалилась с нее коркой. Могла ли я поделиться с тобой своей печалью, пока ты разглагольствовала и читала вслух отрывки из каких-то книг и глупые статейки? Мой аборт становился твоей новой фобией. Не знаю, зачем ты пришла сегодня, нам больше нет смысла видеться. Чего ты от меня хочешь? Если тебе нужна помощь, я окажу ее, но встречаться с тобой лишний раз мне ни к чему: я знаю, что ты за человек, Ида.

До моего дома оставалось проехать несколько кварталов, и я уже считала секунды. Высказанная Сарой боль заполнила собой весь салон автомобиля. Странным образом ее рассказ меня не удивил, в глубине души я всегда знала: пока у нее не появилась собственная боль, Сара может уделять внимание моей, но вот положение изменилось, и пространства для моих страданий в ее сердце больше не осталось. Ее отчуждение было оборонительным сооружением, за стенами которого уже давно нет для меня места. Сара отдалилась от меня не из чувства страха, а потому, что обретенная боль исключала меня из ее жизни.

— Я хотела бы познакомить тебя с моим мужем Пьетро, но он почти не приезжает в Мессину. Он не любит солнце и, кроме того, не умеет плавать.

— Быть того не может! Ты живешь с человеком, который боится воды? — засмеялась Сара. — Ни за что бы не подумала. Ты ведь могла часами не вылезать из моря.

— Ага. Должно быть, это отцовская наследственность. Он обожал плавать.

— А твою маму никогда не видели на пляже.

— Да нет, раньше она тоже часто там бывала. Кстати, помнишь, как мы с тобой и Фабио катались на пароме и отдыхали на пляже Сциллы?

— Сколько лет нам тогда было? Шестнадцать? Ты еще носила такой классный купальник.

— Песок на пляже был белым-белым. Интересно, как там сейчас? Я, кстати, в тот день на вас жутко обиделась. Приехали все вместе, а вы вдвоем куда-то умотали до самого вечера и бросили меня одну.

— Прости. Фабио был засранцем, а я всего лишь дурой набитой. И чем ты занималась в наше отсутствие?

— Ничем особенным. Купалась и загорала.

Я солгала, чтобы защитить ее или чтобы выдержать дистанцию, которая существовала между нами теперь, а может быть, и всегда.

Мы проехали еще несколько сотен метров, Сара остановила машину перед моим домом, не приближаясь к обочине и не выключая двигатель. Я поняла намек, поблагодарила Сару за то, что подвезла, простилась и вышла на улицу. Сара умчалась на работу, отгородившись от меня своими доводами, и я вдруг поняла, чего мне не хватало все эти годы — умения прощаться. Мы лелеем свои навязчивые идеи и ни капельки не любим то, что делает нас счастливыми. Цепляемся за образы друг друга и не отпускаем их от себя, хотя лучше бы нам найти в себе смелость поставить точку и начать следующее предложение в книге своей жизни.

Я не стала спешить домой, а решила погулять еще. Шагая по улицам, ощущала в носу запах апельсина и свежевымытых волос Сары. Дошла до бара «Харон», заказала кофе, села за столик у окна и принялась наблюдать за движением паромов. Существуют ли на самом деле те края, в которых обитает боль других людей, нисколько не уступающая нашей по своей силе и в то же время совершенно неведомая нам? То, что пережила Сара, отдалило ее от меня; мне хотелось бы вернуться в прошлое и убрать этот камень преткновения из ее будущего, спасти подругу от проклятия невозможности. Ни у нее, ни у меня детей не было, но я имела выбор, а она нет, и это различие играло решающую роль. Что касается слов, которыми она описала мои характер и поступки, они ранили меня. Наша дружба угасла, засохла и покоробилась, точно пляжное полотенце, не выдержавшее воздействия соленой морской воды и палящего августовского солнца, но Саре требовалось переложить вину за случившееся на одну меня. В ее словах была доля правды, однако Сара упустила из виду то, что наши отношения так или иначе подошли бы к концу. Я поймала себя на мысли, что в голове уже начинает складываться сюжет нового рассказа, в котором прозвучат некоторые из сегодняшних реплик Сары. Подруга верно подметила — я могу терпеть боль, только если перенесу ее на бумагу, придумаю на ее основе что-то свое и обрету покой, которого мне вечно не хватает в обычной жизни. Поставив пустую чашку на стол, я опять принялась смотреть в окно, и тут передо мной вновь возник отец.

На этот раз он повернулся ко мне спиной, вошел в воду и направился в самую глубокую часть моря, к побережью Калабрии, которое манило его, будто песня сирен. Папа возвращался в свою стихию — в воду погрузились его стопы, голени, бедра, затем верхняя часть тела, прикрытая старомодной синей курткой, вскоре над морем уже виднелась только его голова. Наконец последние пряди волос на макушке отца тоже ушли под воду. На месте, где он только что стоял, образовались круги, водоворот замедлился, по поверхности забегали пузырьки, но спустя несколько секунд они все лопнули.

Волны сомкнулись, поверхность моря разгладилась.

Трясущимися руками я вытащила из сумки телефон, увидела уведомление о трех непринятых звонках от мужа и захотела немедленно услышать его.

— Сегодня встретилась с Сарой, — заговорила я, разворачиваясь в сторону дома.

— Как ты, дорогая? У тебя странный голос.

«Я видела отца», — подумала я.

— Она объяснила мне, почему прервалась наша дружба. — С одной стороны мимо меня проносились машины, с другой шумело море. — В смысле, изложила свою точку зрения.

— Вот оно что. Этот разговор оказался для тебя полезным?

— Сама не знаю. Пьетро…

— Да что с тобой там творится, Ида?! Тебе совсем паршиво?

— Ну… Вроде того. Суматоха в доме, работы на крыше, жара несусветная… А тяжелее всего то, что мне всюду мерещится отец. Всюду, понимаешь?

— Угу. Ох, Ида, не знаю даже, что и сказать. Душа разрывается оттого, что не могу тебе помочь.

Он ничего не понял, и это немного успокоило меня.

— Приезжай поскорее. Мне гораздо лучше, когда ты рядом.

По дороге я зашла в кулинарию и купила рулетики из баклажанов и перцев, фаршированные сухарями, чесноком и сыром, две порции вареных овощей и одну запеченного картофеля, а также буханку зернового хлеба, приготовленного по старинному рецепту. Я не отказалась, когда девушка за прилавком предложила мне салфетки и пластиковые столовые приборы, решив, по-видимому, что я буду обедать где-нибудь на улице. Мне было неловко поправлять ее, так что я поблагодарила, оплатила покупку и отправилась домой.

— Ида? — послышался голос матери.

— Я принесла обед, — ответила я, предвосхищая вопрос о том, где меня носило.

За трапезой мы вели себя расслабленно, вполуха слушая новости и комментируя их: проблемы с вывозом мусора в Риме, смерть певца, необычайно популярного в семидесятые, возвращение в Италию повара, который прославился на всю Америку… Меня то и дело подмывало признаться матери, что я встретилась с Сарой и что через день-два за мной приедет Пьетро, но я одергивала себя, не желая выходить на дорогу, пройти которую до конца мне не хватит храбрости.