Переходы - Ландрагин Алекс
В Марселе так и кишели дезертиры, изгои, художники, философы и преступники. Число новоприбывших росло с каждым днем. Никакие облавы, декреты и угрозы интернирования не могли их остановить. Стремились они сюда, потому что это был последний порт во Франции, откуда еще уходили суда. Город превратился в бутылочное горло, через которое должны были пройти все. Разговоры неизменно вертелись вокруг одних и тех же тем: паспорта, визы, разрешения на выезд, акции, печати порта, карантин, справки, деньги, списки. У каждой темы были собственные вариации: настоящие, подложные и поддельные паспорта; въездные, выездные и транзитные визы; справки беженца, таможенные, медицинские и об увольнении; деньги старые, новые и фальшивые; списки полицейские, пассажирские, из префектуры. Все берегли свои документы так, будто от этого зависела жизнь, что, по сути, было правдой, а представители власти изобретали все более хитроумные способы, как бы нас рассортировать, классифицировать, зарегистрировать и проштамповать, точно овец на бойне. Можно было часами маяться в кафе в надежде заполучить хоть кроху полезной информации, но в воздухе витали такие дикие слухи, что отделить правду от вымысла не представлялось возможным. Можно было провести целый день в какой-нибудь приемной, где воздух густел от изнеможения, а потом человек за стойкой говорил: приходите завтра. Заявители заполняли бесконечные бланки, перешептывались, дремали или репетировали свои ответы по ходу собеседования. Малейший промах — одиннадцать фотографий вместо двенадцати, например, — и рвалась вся цепочка документов, у каждого из которых имелся срок давности.
В отеле «Сплендид» жили американские дипломаты, которые помогали эмигрантам выбраться из страны. Однажды утром я обнаружил там в лобби Фрица, и хотя с нашей последней встречи на парижском вокзале прошла всего лишь пара месяцев, мы воссоединились будто бы после долгой разлуки. Артур тоже еще был в Марселе, и мы все втроем отправились выпить. По законам военного времени продавать алкоголь в тот день не разрешалось, но бармен добавил нам в кружки с цикориевым кофе немного шнапса.
— А где же твоя приятельница? — поинтересовался Артур.
— Решила остаться в Париже, — ответил я.
— А, — откликнулись они хором, кивая с понимающим видом, и больше о ней не упоминали. То была обыкновенная история.
Мы с Фрицем оказались в одинаковом положении: он не смог получить выездную визу. Без разрешения покинуть Францию все прочие дары судьбы — португальская транзитная виза и американская въездная — обращались в ничто. У Артура после отъезда из Парижа было множество приключений. Его подруге-англичанке удалось сесть на судно, которое шло из Бордо в Портсмут. Фриц с Артуром очертили мне, как, по слухам, сложились судьбы разных друзей и знакомых: один уехал в Америку, другой совершил в Париже самоубийство, наглотавшись веронала, третий вскрыл себе вены в лагере для военнопленных под Авиньоном. Один бедняга принял стрихнин, еще один исчез в некоем лагере в Савойе, и больше о нем ничего не слышали.
Дозвониться в Париж или отправить туда письмо было невозможно. Газеты и радио заразились новым речевым недугом, живописавшим совершенно неузнаваемый мир. Они проповедовали во имя национального возрождения, добродетели коллаборационизма и авторитаризма, повествовали о коррумпированности профсоюзов и о склонности евреев к предательству. Унижение Франции было признано результатом падения нравственности, а значит, спасением объявлялась революция в области нравов. Били витрины еврейских магазинов. Слова «Свобода, равенство, братство», которые до недавнего времени красовались над входами в государственные учреждения, заменились новым триумвиратом: «Работа, родина, семья». Трудовые лагеря стали обязательными: каждый девятнадцатилетний юноша должен был отработать там полгода. Ежемесячную продуктовую норму сократили до фунта сахара, полфунта макарон, трех с половиной унций риса, четырех унций мыла и семи унций жиров. По улицам днем и ночью бродили стаи полицейских и швыряли всех, кого сочли подозрительным, в тюрьму. Тех, кто попал под облаву и не имел ни денег на взятку, ни адвоката, отправляли прямиком в лагерь.
Американская делегация в «Сплендиде» выдала мне американскую визу, но все мои попытки получить выездную визу заканчивались провалом на каждом шагу. Нужна была некая печать, но у меня не оказалось необходимой для ее получения справки. Я тем не менее совершил все необходимые действия в надежде, что мне повезет и я стану жертвой ошибки, просчета, милосердия. Я слился с толпою тех, кто с утра до ночи дежурил возле департамента иностранных дел. Месяц спустя я получил окончательный, неоспоримый отказ, после чего, шатаясь, вышел из префектуры и долго шлялся без цели, пока не оказался у кромки воды в Старом порту, — здесь я зашел в бистро, просто чтобы укрыться от палящего солнца. С горя заказал устриц. Они были почти единственным, что еще продавалось не по карточкам.
Мы с Артуром попробовали с отчаяния замаскироваться под матросов и пролезть на судно. Но блеклая кожа выдала в нас сухопутных крыс, каковыми мы и были, и когда у нас спросили матросские книжки, обман выявился. Нам еще повезло, что об этом не донесли в полицию. Вскоре после этого Артур умудрился собрать все необходимые бумаги и однажды утром четверга отбыл на судне в Лиссабон. Мы с Фрицем пришли на причал его проводить. «Есть у тебя что на случай непредвиденной ситуации?» — спросил я. Он покачал головой. Я отдал ему половину таблеток морфина. Он прыжками взбежал по трапу, а через несколько секунд судно отчалило под вой сирены, в облаке пара.
Мадлен была в моих мыслях постоянно. Иногда по ночам я лежал в постели, не в состоянии заснуть, и думал про ее всевозможные обличья, перебирал в уме загадки, которые она мне загадала. Памятуя ее последние слова, я в часы досуга сидел за столиком в каком-нибудь кафе или за шатким письменным столом в гостиничном номере и писал. Именно этот труд удерживал меня от распада. За несколько недель я записал все, что она мне рассказывала, пытаясь воссоздать волшебство тех бесценных немногих дней и ночей, которые мы провели вместе. Тем самым я как бы оказывался с ней рядом. Закончив эту часть, я решил писать дальше. Теперь я писал свою историю — эту историю, а она, в конце концов, лишь незамысловатый рассказ о кратком романе, один из бессчетного числа, не имеющий никакого значения ни для кого, кроме, пожалуй, меня.
Проведя в Марселе месяц, я понял, что варианты исчерпались. Все двери закрыты. Морем не уедешь, потому я решил отправиться в Португалию по суше. Испанское правительство пока еще не закрыло границу для беженцев из Франции, а у меня была португальская транзитная виза. В Лиссабоне я надеялся сесть на корабль в Америку.
Я получил разрешение съездить в Перпиньян. В назначенный час Фриц — он все еще надеялся попасть на судно — пришел проводить меня на ночной поезд, уходивший с вокзала Сен-Шарль. Мы поднялись на сто четыре ступени величественной лестницы, которая вела к вокзалу. Я, как всегда, нес с собой синий чемодан и кожаную торбу. Мы распрощались, обнялись, пожелали друг другу удачи, составили смутный план новой встречи в некоем малопонятном месте в некое малопонятное время. А потом он развернулся и пошел обратно, вниз по ступеням, скрылся в толпе. Еще один друг, еще одна разлука. Я уже не понимал, сколько еще смогу выдержать.
Из Перпиньяна я доехал местным поездом до Баньюль-сюр-Мер, где встретился с молодой краснощекой немкой по имени Лиза Фитко, она занималась нелегальной переправкой беженцев через границу. Лиза сказала, что узнала про старую контрабандистскую тропу, по которой можно попасть в Испанию, миновав пограничные посты, но сама по ней никогда не ходила. Мы пошли переговорить с местным мэром, который отнесся к нам вполне дружелюбно. Указал дорогу, посоветовал двинуться на рассвете вместе со сборщиками винограда. В нашей группе было еще трое: две женщины и мальчик, все евреи. Лиза предложила для начала подняться наверх только со мной: если все пройдет удачно, мы вернемся за остальными на следующий день. Я понял, что она проявляет такт: сообразила, что для моего нездорового сердца подъем станет тяжким испытанием и мне лучше провести ночь в горах.
