Татьяна Соломатина - Отойти в сторону и посмотреть
Макс подходит ко мне, садится рядом на корточки и берёт мою ладонь в руки. Отец поднимает от земли голову и смотрит на него:
– Слышишь это?
– Слышу.
– И как тебе?..
– Она другая, Борь. Не такая, как мы. В ней сила. И с ней не совладать. Её можно только любить. А о приличиях пускай черти в аду на скамеечке калякают. Я пришёл к тебе просить благословения. А не снисхождения или смирения, понимаешь? БЛАГОСЛОВЕНИЯ. И поверь, больше, чем нам, оно нужно тебе. Покой в сердце и радость за двоих людей, которые в кромешной тьме вселенной, по одному неслышному зову сердца нашли себя. И удивились. А удивившись, увидели, что удивлению нет предела.
– Вы психи! Чёртовы психи! Я постарел за эти два дня, наверное, лет на двадцать! – Мы с Максом переглянулись. – Делайте что хотите! Но если мать хоть что-нибудь пронюхает раньше времени. Хоть маломальский повод… Удавлю обоих, вот этими руками!
Последний «блинчик» прощёлкал по бесконечно спокойной глади вечернего моря и неслышно свалился где-то вместе с водопадом брызг с края условной линии, обозначающей
горизонт
– Я пойду провожу Макса. Он уезжает.
– …
– Что?
– Ты вернёшься?
– Пап, ты что, ненормальный?! Конечно, вернусь. В теннис же договорились сегодня постучать. Я уже соскучилась.
– Я-то нормальный! Наверное, я последний нормальный на этой планете, который не понимает, но пытается поверить в то, что бывает то… чего не бывает.
– Именно за это я тебя и люблю. Не волнуйся, скоро буду…
Я Малик.
Вновь пробуждённый, я иду по кипарисовой аллее. Среди благоухания роз с лёгкой примесью запаха прелых водорослей с мола на набережной. И моё первое желание: нарвать эти аккуратные круглые шишечки, растрескавшиеся неровными шестигранниками, отполировать их, покрыть лаком, нанизать на шёлковую нить и одеть на шею женской половины себя… Было бы забавно.
Второе моё желание: вынырнув из синеватой черноты ночи под последним фонарём аллеи, вскарабкаться на невысокие, толстые, неровно оштукатуренные и побеленные стены открытого кинотеатра и, подпевая несущейся из скрытых за спиной колонок «Roma Che Fa Te Innamora»,[17] прижаться всем сердцем к мужской половине себя… «Ах, Моцарт, Моцарт! Когда же мне не до тебя?» И кто б ещё имел терпенье? В печали мнятся большие забавы. Ах, гении земли! О, скоморохов нравы: вертеп молитв и сумерки веселья…«Садись; Я слушаю…»[18]
И третье моё желание: пронестись над кипарисами, почти невесомо отталкиваясь ногами от их вершин, и взмыть в слепые небеса ночи. С высоты птичьего полёта бухта и долина кажутся мне в свете восходящей луны очень знакомыми…
Глава четвёртая: Двадцать лет спустя
Неукоснительно следуя велениям сердца, рано или поздно пожнёшь плоды разума.
– Мы столько раз говорили об этом… Двадцать лет… Несуществующих лет. Это так забавно! Прожить за спиной у Бога, тайно наполненными. И при этом среди всяких разных вещей, мыслей, чувств… Прячась, но не скрываясь. Играя свои роли, по придуманным не нами правилам, в сказке, силой иллюзий транслируемой в пространство, которое остальные просто проглядывают на экранах своих глаз. Эдакий вселенский синематограф! И в то же время наслаждаться реальными плодами…
Они вышли за ворота и прикрыли калитку. Над лесом прогудел дельтаплан с мотором. Или как там правильно называются эти летающие мопеды?..
– Скоро Москва и сюда доберётся по полной программе. Сто пятьдесят вёрст им уже не помеха!
– Не злись.
– Водки им ближе выпить негде!
– Вот дались они тебе! Ты собакам воды налил?
– Конечно, налил. Животные лучше людей!
– А ты меня любишь?
– Очень.
– Но я же человек!
– Кто это тебе сказал?
– Как это?
– Ты моё маленькое животное!
– Ты сам – животное! Дед уже дряхлый, как паспорт ни крути. А ведёшь себя, как пацан – раздражаешься на каждого комара.
– Ненавижу насекомых. Только богомолы нравятся. Не знаю почему. Странные они какие-то… Но лапы у них! Поймают – считай всё, пропал! – Макс подхватывает Лику под мышки, легко приподнимает и целует в нос.
Они идут по укатанной тракторами стерне, опоясывающей поле меж двух перелесков. Далеко за́ полдень. Луг зелен и цветист. Но на деревьях видны первые признаки бабьего лета: струйки жёлтого на фоне крон берёзовой рощи вдали; редкие ещё, как будто стыдливые, маковые пятна клёнов…
Двадцатилетие «Большого Побега» – единственный по-настоящему семейный праздник – было отпраздновано уже несколько недель тому как. Тогда же вышло время таймера, и затвор освободил внутренний миниатюрный механизм «таблетки». Теперь её можно было открыть… Страшно? Да нет. Любопытно? Несомненно. Открываем? Подожди, подожди… Давай ещё подумаем. Всё что угодно может произойти. Мы же не знаем. Как провалимся в какую-нибудь дыру без времени… Или, не дай Бог, один из нас! Хотя… Что ж я – дура совсем, что ли… ну, та я, что… ну, ты понял… И тому подобное.
Первые три года – до свадьбы – чуть ли не каждый день обсуждали. Судили-рядили… дым коромыслом! Макс так хотел испытать на себе эти «странные» свойства времени, что за пассатижи хватался… еле удерживала. Потом понемногу успокоилось.
Малик обживался среди людей. Не то чтобы… но жить-то как-то надо. Планета маленькая. Совсем спрятаться негде, вот и приходилось подстраиваться. Но наш юный Бог учился быстро. Был мудр не по годам – не кочевряжился. Раз уж пока так – значит, пусть будет так. Разумно, согласитесь.
Но двадцать-то лет – срок немалый… Грустно звучит, правда?..
А вот и не грустно вовсе!
Игнату через месяц уже шестнадцать. В честь прадеда назвали. Отец был доволен. Мать не дождалась. Не дождалась даже того, чтобы знать… Привет, мам! Теперь-то ты понимаешь, как тяжело что-то объяснять людям, пока они… В общем, я знаю, ты радуешься за нас. Не уверена, хотела ты этого или нет, но прах твой после кремации мы отвезли на Волгу и развеяли там, в окрестных полях под Каля́зином. Ты всегда с любовью вспоминала об этом месте. Надеюсь, я тебя не подвела…
Отец последние четыре года живёт с нами. Уговорили наконец. Иногда по вечерам они с Максом играют в шахматы. Но нет-нет да проскользнёт что-то во взгляде. Так, видимо, у него и не связались какие-то ниточки узелками. Я догадываюсь, конечно, какие. Но вида не подаю. Никто не знает про Малика. Но всегда есть люди – особенно близкие, – которые чувствуют что-то. Просто понять и объяснить даже себе не могут. Вот и случаются у них минуты сомнений. Сомнений, в которых они тоже сомневаются. Жалко… Жалко, что не со всеми случается Бог… Но нам хорошо всем вместе. Малик – он мудрый. И даже не открывая себя, может являть всякие маленькие приятные чудеса. Особенно для близких. Тех, чьи ритмы сердца постоянны здесь.
