Владимир Орлов - Земля имеет форму чемодана
Однако дворецкий и постельничий Трескучий, если он вернулся в поместье к исполнению вампирских обязанностей, посещать подсобного рабочего при водных процедурах не посчитал нужным, и выдача спецбелья опять была доверена камеристкам.
Но может, Трескучий всё еще отсутствовал в здешней местности?
И такое не исключалось…
И было указано камеристками Куропёлкину: ожидать вызова в опочивальню в своей квартире.
71
Вызова пришлось ждать незаслуженно долго.
Куропёлкин нервничал, переваливался с боку на бок, ворчал.
Динамовские трусы оказались более свободными, нежели прежнее спецбельё. И это Куропёлкина насторожило.
Он мог предположить, что его работодательница Нина Аркадьевна так увлеклась (баба всё же!) демонстрацией своих новых прелестей и нарядов (а возможно, и подсказанных ей, или приклеенных к ней, новых поведенческих манер а-ля какая-нибудь там Катрин Денёв), то есть до того разошлась, расхвасталась и распавлинилась, что до сих пор не нашла сил сойти с подиума и прекратить вертеть перед публикой бёдрами в парижских обновках. Ей ли помнить сейчас о подсобных рабочих типа Шахерезада или Ларошфуко и их чувствах? Тут мысли акробата Куропёлкина моментально кувыркнулись. На какие такие чувства имели права Шахерезад и Ларошфуко? Ни на какие. А если бы и допустили прорастание любых чувств, те тут же должны были быть урезонены спецбельём.
Чтобы проверить свои соображения, Куропёлкин позволил себе вернуться мыслями в строки Овидия и Апулея.
Лучше бы не возвращался…
Томление снова ощутил он. Возможно, и томление не всей натуры, а лишь самой чувствительной её части. Томление сладкое…
Но оно подсобному рабочему Куропёлкину было противопоказано…
72
Тут и явилась в опочивальню оживлённая компания. Хозяйка Нина Аркадьевна и обе камеристки. Камеристки ахали и охали, продолжая восторгами одобрять красоты и приобретения великолепной госпожи. Нина Аркадьевна их восторгами была явно довольна, тело её украшало кимоно в ярчайших пятнах (крупных) и изгибах цветных полос. «От Кензо?» — будто бы в первый раз желали убедиться камеристки. «От Кензо…» — великодушно кивала Звонкова. Куропёлкина Нина Аркадьевна не замечала. Был он тут необязателен. «А бельё неужели из рыбьёй чешуи?» — не утихали камеристки. «Осетровых пород, — отвечала Звонкова. — Невесомое. И не колется. Без подогрева, но тёплое…»
— А где наш Женечка? — спросила Нина Аркадьевна, удивив своим интересом не только Куропёлкина, но и барышень-камеристок.
— Да вот же он! — рассмеялась Вера. — Унырнул с головой под одеяло. Он же у нас стеснительный!
— Ну что ты, Женечка такой стеснительный! — чуть ли не воркуя, произнесла Звонкова. — Никто тебя не обидит!
И она ласково, словно бы ребёнка, погладила Куропёлкина по головке, появившейся из-под верблюжьего одеяла.
«Нинон…» — прошептал Куропёлкин.
— Ну и как, Женечка, — спросила Нина Аркадьевна, — то есть, извини, Евгений Макарович, брал ли Алексей Александрович Каренин взятки или не брал?
— Не брал! — сминая свою растерянность, непоколебимо, отважным Джордано, произнёс Куропёлкин. — Не брал! Однако в помощь моему убеждению мне так и не доставили роман Толстого.
— То есть как? — удивилась Звонкова. — А что же вам доставили сегодня?
— Стихи молодых нулевого десятилетия, — сказал Куропёлкин. — И без всяких объяснений — два тома «Библиотеки античной литературы». Овидия и Апулея.
— Кого? — резко спросила Звонкова.
— Овидия и «Золотой осёл» Апулея.
И Куропёлкин почувствовал, что Нина Аркадьевна и представления не имеет о том, кто такие Овидий и Апулей. (Впрочем, он-то чем просвещённей деловой дамы?)
— Безобразие! — воскликнула Звонкова. — Завтра же разберусь и накажу! Какие ещё Овидий и Апулей! Вредители! Всё. Я устала. Слишком много удовольствий и впечатлений в последние дни. Девушки, готовьте меня ко сну!
Куропёлкину был повод обрадоваться в надежде, что утомлённая Нина Аркадьевна рухнет сейчас в сон и позволит ему, Куропёлкину, закончить день живым и практически здоровым.
Но рухнуть в сон ей предстояло лишь после необходимых, чуть ли не обрядовых процедур с участием умелых рук камеристок. Сразу было сброшено кимоно от Кензо, и Нина Аркадьевна опять оказалась перед заинтересованными очами Куропёлкина обнажённой. Стыдно ему было упрятывать на этот раз голову под одеяло, и он был вынужден на госпожу Звонкову глазеть. Прежние свои оценки наготы совершенной женщины («Сволочь!», «Шлюха!», «Ведьма!»), естественно, приходили на ум, однако сегодня он не способен был употребить их даже в мыслях. Но явившееся ему в голову выражение «музейная красота» сейчас же, слава Богу, приподняло Нину Аркадьевну на пьедестал в Греческом зале и образовало непреодолимую дистанцию между Куропёлкиным и мраморами госпожи хозяйки.
У Куропёлкина было время кое о чём поразмышлять. Скажем, о том, почему он вдруг стал Женечкой и удостоился ласковых (для него и эротических) прикосновений, а через минуты он же был возвращён в уважаемые Евгении Макаровичи? Но размышлять о чём-либо он не был сейчас способен. Он глядел на Нину Аркадьевну, а она уже по сюжету процедур стояла спиной к нему… Болтовнёй же своей камеристки отвлекали якобы любимую ими госпожу от исполнения потребностей её утомлённого организма.
Но наконец-то они умолкли, госпожа улеглась в скромном своём алькове и мгновенно уснула.
Сомнений в прочности её сна у Куропёлкина не было, и он подумал: «Ну и ладно. Свободен. Можно и самому придремать. Заслужил…»
Сон Нины Аркадьевны был тихий, непорочно-целомудренный…
«Устала бедняга… Нинон…» — беззвучно умилялся Куропёлкин.
— Эжен, — услышал он деловитое, — так каковы ваши суждения о поэзии молодых нулевого десятилетия?
— Ну… — растерянно пробормотал Куропёлкин. — Всё же я, Нина Аркадьевна, в этом деле (чуть было не произнёс «дундук», однако поднапрягся и не сразу, но отыскал слово, подходящее для знатока Ларошфуко)… я в этом деле профан…
— И это все ваши суждения? — спросила Звонкова, как показалось Куропёлкину, с ехидством разочарования и будто бы с угрозой, этим разочарованием, возможно, вызванной.
Куропёлкину не захотелось огорчать Нину Аркадьевну. И он заговорил. Вывалил скороговоркой соображения И. Акульшиной и теоретика Алексея Б. (этого не упомянул, сам, мол, горазд на понимание явлений), снабдил свою энергично-торопливую речь выражениями (чужими) типа — «нераскупленное поколение», «напряжённость неловкости», «коммерческая несвобода словоизвержения, извините, слововыражения», нёс эту ахинею минут пятнадцать, начиная верить в значимость (или даже справедливость) произносимых им слов.
