Лоренс Даррел - Горькие лимоны
И вот мы сели за стол, как жюри на конкурсе, и начали приглядываться к людям — Памбос, Калопанис, Дмитрий Рангис, Кораис; галерея бакенбард и бровей, которых иначе как в Друри Лейн[38] вы больше нигде не найдете. Андреас Менас взялся за общее руководство стройкой, а голос и колоритная внешность Михаэлиса должны были обеспечить успех погрузочно-разгрузочных работ. Я почувствовал, что оба, так сказать, конца веревки попали в надежные руки. Андреас не потерпит никакой волокиты у подножия горы, а Михаэлис — на ее вершине. Один за другим люди с внешностью опереточных головорезов не спеша беседовали с нами и нанимались на работу. Мы трезво взвесили все необходимые расходы. Я счел, что на решение транспортной проблемы уйдет десять дней интенсивной работы; после этого все необходимые стройматериалы будут в нашем распоряжении, и настанет черед договариваться со строителями.
Все эти предварительные согласования благодаря муктару были проведены на удивление быстро и эффективно, после чего я предпочел отказаться от поездки на маленькой машине Андреаса и принял приглашение Коллиса пройтись с ним до Кирении пешком, через заросшие цикламенами рощи, под вишневыми деревьями, туда, где мой славный Панос сидит с неизменным стаканом „коммандерии“ на тихой террасе над фиолетовым морем.
Ласточки слетаются
"Вскоре атмосфера сделалась совсем уже компанейской, и священник, жадно отхлебнув вина, затянул сильным греческим баритоном:
Открывается горизонт.
Небеса полны светом,
Иерусалим ликует,
Потому что вознесся Христос.
— Иисус, он, <9 общем, ка небеса взлетел, — пояснил директор школы.
Следом вступил Муктар, выводя народные мелодии очень высоким тенором, почти фальцетом:
Мир вертится и вертится, словно колесо…
Люди встречаются, а потом расстаются…
А потом…
Что случилось потом, знали все, и хором спели припев…"
("Осиротелое царство" Патрика Балфура)Очень скоро вверх по узким улицам деревни поползли вереницы мулов, груженных скрипучими коробами с полым бетонным кирпичом или с пыльными мешками цемента; из наблюдательного пункта, который я устроил себе в лимонной роще на склоне горы, значительно выше аббатства, можно было с высоты птичьего полета смотреть затем, как они скользят и спотыкаются на каменистом подъеме. С той зачарованной тенистой поляны сплошь поросшей цикламенами, где я теперь проводил день за днем, они казались цепочкой муравьев, которые спешат домой, в муравейник, и у каждого в челюстях — зернышко пшеницы.
Весна плавно перетекла в лето; скоро на старых токах начнут веять пшеницу, а это значит, наконец освободятся те мастера, на которых я возложу ответственность за перестройку балкона и за новые окна. С некоторыми из них я уже встречался: под номером первым шел Талассинос, "Мореход", тихий и серьезный человек с аккуратно подстриженными усами. Ему было чуть за сорок, и во время работы выражение лица у него было всегда одно и то же: очень важное и очень прозаическое. Тем больше я удивился, поймав его на маленькой фантазии весьма оригинального свойства: каждое воскресенье он появлялся в кофейне в костюме собственного изобретения — высокие сапоги из мягкой замши, бриджи и клетчатая твидовая куртка, к которой прилагались крахмальный воротничок и совершенно американский по стилю галстук, на котором была от руки нарисована объятая языками пламени танцовщица. Публику подобный наряд повергал в восторг, а Талассинос носил его с видом человека, который разбирается в такого рода вещах, и знает себе цену.
Маленький Лоизус — "Медведь" — был столпом местной церковной общины и вообще человеком очень серьезным. Манеры сразу выдавали в нем церковного служителя, а речь состояла из серии произносимых тихим, неуверенным тоном незаконченных фраз — как будто время от времени заедало ключ телеграфиста, выстукивающего морзянку. Он был одержим утомительным морализаторским инстинктом "деревенского романа"; более того, он стремился всегда и во всем доходить до первооснов. Если, к примеру, вы просили его сделать оконную раму, он, облизнув губы, мечтательным тоном начинал вещать:
— У древних греков окно представляло собой просто дыру в стене. Вопрос освещения для них…
И так далее. И только обосновав платоновскую идею окна и проследив ее эволюцию у финикийцев, венецианцев, индусов и китайцев, он возвращался на твердую почву настоящего и добавлял:
— А сделать этого я не могу, потому что у меня сломался рубанок.
Но человек он был душевный и трудолюбивый, и у него была забавная привычка высовывать язык, когда он пытался заставить нивелир совместить реальную поверхность с платоновской идеей горизонтальности — что почти никогда ему не удавалось.
Еще одним из моих новых знакомых с выраженными идиосинкразиями был мистер Мёд. Он был высокий, худой и очень близорукий; по деревне он передвигался, изящно покачиваясь из стороны в сторону и производя руками изящные жесты, которые тут же вызывали в памяти какую-нибудь светскую львицу эпохи мадам Рекамье[39]. Его удлиненное смуглое лицо с тусклыми глазами хранило неизменное выражение затаенного тихого счастья. Он был могильщиком; но поскольку в деревне никто не умирал, у него была масса свободного времени, которое он посвящал углубленному самоанализу, а поскольку человеку нужно еще и чем-то питаться, то он обратил свои таланты на рытье выгребных ям по заранее оговоренной цене за кубометр. Он был философ сточных вод.
— В чем смысл жизни? — спросил он меня однажды не слишком внятно, но тоном вполне трагическим.
— Все входит сюда, — он поднес к губам бутылку с вином и сделал большой глоток, — а выходит туда.
И он ткнул пальцем в яму, которую как раз копал.
— И что все это значит?
Бедный мистер Мёд! Знал бы он как часто я сам размышлял над этой загадкой.
Все эти люди, наряду с Андреасом и Михаэлисом, были первыми, кто познакомил меня с историей Кипра. Дня не проходило, чтобы я не узнал чего-то нового о прошлом острова; каждый из них, как умел, вытаскивал из запасников коллективной памяти фрагмент за фрагментом, добавляя его к той огромной бесформенной мозаике, которую начал выкладывать для меня Панос. Лучшего способа учиться я не знаю — поскольку источники мои излагали материал своими собственными словами, да еще и разыгрывали его в лицах. Я уже никогда не сумею представить себе святого Варнаву, клеймящего голых язычников в Пафосе или возносящего молитву Господу с просьбой разрушить древний храм Афродиты, не вспомнив при этом курчавых усов Михаэлиса (он опускает лохматую голову в молитвенном жесте) или его сверкающих гневом глаз, когда он обращался к язычникам с теми же самыми словами, которые прозвучали когда-то из уст святого:
