Уорис Дири - Цветок пустыни
Он рассказал мне, где находится школа, когда там уроки и — самое главное — что учиться там можно бесплатно. Самостоятельно я бы не додумалась поступить в школу. Посол ежемесячно выдавал мне немного денег на карманные расходы, но на учебу этого, конечно, не хватило бы. Горя желанием научиться читать, я пошла к тете Маруим и сказала ей, что хочу пойти в школу. Хочу научиться читать, писать и говорить по-английски. Хотя я и жила теперь в Лондоне, в семье говорили по-сомалийски, а за пределами дома мне редко приходилось бывать, так что я знала всего несколько английских слов.
— Погоди, дай мне это обдумать, — ответила тетя.
Но когда она посоветовалась с послом, тот не согласился. Я постоянно приставала к ней, чтобы мне разрешили учиться в школе, но тетя не хотела идти против дядиной воли. В конце концов я решила пойти учиться без их согласия. Уроки проводились три раза в неделю по вечерам, с девяти до одиннадцати часов. Дядя Абдулла согласился пойти в первый раз со мной и показать, где школа. К тому времени мне было уже лет пятнадцать, и я впервые оказалась в школьном классе. Там было множество людей — разного возраста, со всего мира. Начиная со второго дня занятий, старик-итальянец встречал меня, когда я выскальзывала из дома, а после уроков отводил обратно. Я так горела желанием учиться, что учитель частенько говорил мне:
— Ты молодец, Уорис, только не спеши так.
Я уже выучила алфавит и приступила к основам английского языка, когда дядя обнаружил, что по вечерам я тайком убегаю из дому. Он пришел в ярость из-за того, что я его ослушалась, и положил конец моим занятиям всего лишь через пару недель после их начала.
Пусть я теперь не могла ходить в школу, все равно я брала книги у двоюродной сестры и пыталась самостоятельно научиться читать. Мне не разрешали смотреть телевизор вместе со всеми, но я нет-нет да и устраивалась возле двери, вслушиваясь в английскую речь и стараясь понять, о чем говорят. Вот так все и шло до тех пор, пока однажды тетя Маруим не позвала меня (а я тогда как раз убирала).
— Уорис, подойди ко мне, когда закончишь там, наверху. Я должна тебе что-то сказать.
Я заправляла постели и, покончив с этим, спустилась в гостиную, где у камина стояла тетя. — Да?
— Мне сегодня звонили из Сомали. Э-э… Как зовут твоего младшего брата?
— Али?
— Нет, самого младшего, того малыша с седыми волосами.
— Старик? Ты говоришь о Старике?
— Да. Старик и твоя старшая сестра, Аман… Так вот, я тебе соболезную. Они оба умерли.
Я ушам своим не могла поверить. Я уставилась на тетю: то ли она шутит, то ли страшно рассердилась за что-то и хочет наказать меня, рассказывая такие жуткие вещи. Но ее лицо ничего не выражало, на нем ничего нельзя было прочесть. «Наверное, это все-таки правда, зачем бы ей такое говорить? Но как это может быть?» Я застыла на месте и не могла пошевелиться. Потом ноги у меня подкосились, и я опустилась на белый диван. Мне даже не пришло в голову спросить, что же произошло. Кажется, тетя что-то говорила — наверное, объясняла подробности страшных событий; я же слышала только глухой шум в ушах. Спотыкаясь на одеревеневших ногах, я как зомби поднялась в свою комнату на четвертом этаже.
Остаток дня я пролежала без движения в крошечной комнатке под самой крышей (там со мной жила еще младшая двоюродная сестра). Старика и Аман больше нет! Как это может быть? Я покинула родную страну, лишив себя возможности видеть брата и сестру, а теперь никогда больше не увижу ни одного, ни другую. Аман, самая сильная! Старик, самый умный! Мне казалось невозможным, чтобы они умерли, — а уж если они умерли, что же это сулило нам, остальным, у кого не было таких способностей?
Тем вечером я пришла к выводу, что не хочу страдать и дальше. Ни одна из надежд, которые я лелеяла, пускаясь ранним утром из отчего дома в неизвестность, не сбылась. Теперь, два года спустя, я страшно тосковала по своей семье, и мысль о том, что двое из нее покинули нас навсегда, была для меня невыносима. Я спустилась вниз, в кухню, открыла ящик и достала большой мясницкий нож. Зажав его в руке, я снова поднялась в комнату. Но пока я лежала там, набираясь храбрости, чтобы вонзить в себя нож, я все время думала о маме. Бедная моя! Я на этой неделе потеряла двух близких людей, а она потеряет сразу троих. Это казалось таким несправедливым, что я невольно отложила нож на прикроватный столик и уставилась в потолок. Я уж и позабыла про этот нож, когда позднее двоюродная сестра Басма заглянула проведать меня. Она с ужасом посмотрела на нож.
— Это еще что за черт? Что ты задумала?
Я даже не пыталась ответить ей, просто снова уставилась в потолок. Басма схватила нож и убежала.
Прошло несколько дней, и тетя снова позвала меня:
— Уорис! Давай спускайся!
Я спустилась по лестнице и увидела, что тетя ожидает меня на нижней ступеньке.
— Давай быстрее! Телефон!
Эта новость была неожиданной. Мне еще никто никогда не звонил, да я вообще никогда не говорила по телефону.
— Это меня? — переспросила я растерянно.
— Да, да! — Тетя указала на лежавшую на столике трубку. — Возьми же, возьми трубку.
Я взяла трубку в руку, поглядывая ни хитрую штуковину так, словно она вот-вот меня укусит.
— Да? — прошептала я, держа трубку как можно дальше от себя.
— Да говори же! — Тетя Маруим даже глаза закатила. — Говори, говори прямо в трубку! — Она повернула трубку и прижала к моему уху.
— Алло!
И тут случилась удивительная вещь: я услышала мамин голос!
— Мама! Мамочка! О Аллах, это и вправду ты? — Впервые за эти дни я улыбнулась во весь рот. — Мамочка, как ты там?
— Плохо. Живу теперь под деревом.
Она рассказала мне, что едва не лишилась рассудка от горя, когда умерли Аман и Старик. Когда она упомянула об этом, я испытала облегчение, что отказалась от самоубийства, что лишь умножило бы ее горе. Мама ушла вглубь пустыни: она не хотела никого видеть, ни с кем не хотела говорить, ей хотелось побыть одной. Потом она отправилась в Могадишо навестить родственников. Она по-прежнему была там, среди них, и звонила сейчас от тети Сахру.
Мама попыталась объяснить, как это произошло, но до меня все доходило с трудом. Началось с того, что Старик заболел. Как обычно бывает с африканскими кочевниками, никакой медицинской помощи никто не оказывал. Никто не ведал, ни чем ты болен, ни чем это лечить. В нашем обществе существовали только две возможности: или жить здоровым, или умереть. Никакой середины. Пока живешь, все в порядке. Мы не особенно боялись заболеть, ведь при отсутствии врачей и лекарств с этим все равно ничего нельзя было поделать. Когда кто-нибудь умирает — что ж, это тоже в порядке вещей, живые будут жить дальше. Жизнь-то продолжается. Всегда и во всем мы руководствовались той же философией иншалла: «если так будет угодно Аллаху». Жизнь воспринимается как дар, а смерть — это воля Аллаха, и спорить с ней невозможно.
