Виктор Пелевин - Чапаев и Пустота
Вселенная, простиравшаяся во все стороны вокруг моей койки, была полна разнообразнейших шумов. Некоторые из них я узнавал – стук молотка этажом выше, доносящиеся издалека удары ставни под ветром, крики ворон, – но все же происхождение большинства звуков было неясным. Поразительно, сколько нового сразу же открывается человеку, стоит только на секунду опустошить заполненное окаменелым хламом сознание! Неясно даже, откуда приходит большая часть звуков, которые мы слышим. Что же тогда говорить обо всем остальном, какой смысл пытаться найти объяснения нашей судьбе и нашим поступкам, основываясь на том немногом, что, как нам кажется, мы знаем! С таким же успехом можно пытаться объяснить внутреннюю жизнь чужой личности бредовыми социальными выкладками, как это делал Тимур Тимурович, подумал я и вдруг вспомнил о толстом томе своего дела, который лежал у него на столе. Потом я подумал о том, что Барболин, уходя, забыл запереть дверь. И сразу же, за какую-то долю секунды, в моей голове возник сумасшедший план.
Я огляделся по сторонам. С начала тихого часа прошло не меньше двадцати минут, и трое моих соседей спали. Все здание тоже, казалось, заснуло – за все это время мимо двери в нашу палату не прошел ни один человек. Аккуратно сбросив с себя одеяло, я сунул ноги в шлепанцы, встал и крадучись добрался до двери в коридор.
– Куда? – долетел шепот со спины.
Я обернулся. Из угла на меня внимательно смотрел глаз Марии – он был виден сквозь узкую амбразуру в одеяле, которым тот накрылся с головой.
– В туалет, – таким же шепотом сказал я.
– Не гусарь, – прошептал Мария, – вон горшок. Поймают – сутки изолятора.
– Лучше стоя, чем на коленях, – прошептал я в ответ и выскользнул в коридор.
Он был пуст.
Я смутно помнил, что кабинет Тимура Тимуровича располагается возле какого-то высокого полукруглого окна, сразу за которым видна крона огромного дерева. Коридор, в котором я стоял, далеко впереди поворачивал вправо, и на линолеуме в этом месте лежали яркие блики дневного света. Пригибаясь, я добрался до поворота и увидел окно. Дверь в кабинет я тоже сразу узнал по роскошной золоченой ручке.
Несколько секунд я стоял, приложив ухо к скважине под этой ручкой. Из кабинета не доносилось ни звука. Наконец я решился и чуть приоткрыл дверь. Кабинет был пуст. На столе лежало несколько папок, но моей, которая была самой толстой (я хорошо запомнил ее внешний вид), на прежнем месте не было.
В отчаянии я огляделся по сторонам. Расчлененный господин с плаката посмотрел на меня с бесчеловечным оптимизмом; мне стало нехорошо и страшно. Отчего-то я подумал, что в кабинет вот-вот войдут санитары. Я уже готов был повернуться и выбежать в коридор, как вдруг заметил, что какая-то раскрытая папка лежит под разложенными на столе бумагами.
«Назначен курс инъекций таурепама перед водными процедурами. Цель – купирование речедвигательных функций с одновременной активизацией психомоторного комплекса…»
Еще было несколько латинских слов. Сдвинув эти бумаги в сторону, я перевернул картонный лист и прочел на нем:
«ДЕЛО: ПЕТР ПУСТОТА»
Я сел в кресло Тимура Тимуровича.
Самая первая запись – отдельная тетрадка, вложенная в папку, – была настолько давней, что фиолетовые чернила, которыми она была сделана, выцвели и приобрели какой-то исторический цвет, как это бывает в документах, где речь о людях, ни одного из которых уже давно нет в живых. Я углубился в чтение.
«В раннем детстве жалоб на психические отклонения не поступало. Был жизнерадостным, ласковым, общительным мальчиком. Учился хорошо, увлекался сочинением стихов, не представляющих особ. эстетич. ценности. Первые патолог. отклонен. зафиксированы в возрасте около 14 лет. Отмечается замкнутость и раздражительность, не связанная с внешними причинами. По выражению родителей, „отошел от семьи“, находится в состоянии эмоц. отчуждения. Перестал встречаться с товарищами – что объясняет тем, что они дразнят его фамилией „Пустота“. То же, по его словам, проделывала и учительница географии, неоднократно называвшая его пустым человеком. Существенно снизилась успеваемость. Наряду с этим начал усиленно читать философскую литературу: сочинения Юма, Беркли, Хайдеггера – все, где тем или иным образом рассматриваются философские аспекты пустоты и небытия. В результате начал „метафизически“ оценивать самые простые события, заявлял, что выше сверстников в „отваге жизненного подвига“. Стал часто пропускать уроки, после чего близкие вынуждены были обратиться к врачу.
На контакт с психиатром идет легко. Доверчив. О своем внутреннем мире заявляет следующее. У него имеется „особая концепция мироощущения“. Больной „сочно и долго“ размышляет о всех окружающих объектах. Описывая свою психическую деятельность, заявляет, что его мысль, „как бы вгрызаясь, углубляется в сущность того или иного явления“. Благодаря такой особенности своего мышления в состоянии „анализировать каждый задаваемый вопрос, каждое слово, каждую букву, раскладывая их по косточкам“, причем в голове у него существует „торжественный хор многих «Я»“, ведущих спор между собой. Стал чрезвычайно нерешителен, что обосновывает, во-первых, опытом „китайцев древности“, а во-вторых, тем, что „трудно разобраться в вихре гамм и красок внутренней противоречивой жизни“. С другой стороны, по собственным словам, обладает „особым взлетом свободной мысли“, которая „возвышает его над всеми остальными мирянами“. В связи с этим жалуется на одиночество и непонятость окружающими. По словам больного, никто не в силах мыслить с ним „в резонанс“.
Полагает, что способен видеть и чувствовать недоступное „мирянам“. Например, в складках шторы или скатерти, в рисунке обоев и т.д. различает линии, узоры и формы, дающие „красоту жизни“. Это, по его словам, является его „золотой удачей“, то есть тем, для чего он ежедневно повторяет „подневольный подвиг существования“.
Считает себя единственным наследником великих философов прошлого. Подолгу репетирует „речи перед народом“. Помещением в психиатрическую больницу не тяготится, так как уверен, что его „саморазвитие“ будет идти „правильным путем“ независимо от места обитания».
Кто-то подчеркнул несколько фиолетовых словосочетаний жирным синим карандашом. Я перевернул страницу. Дальнейший текст был озаглавлен «Органолептические показания». В нем был явный переизбыток латинских слов. Я стал торопливо листать страницы. Тетрадь, исписанная фиолетовым, даже не была подшита в папку – скорее всего, она перекочевала в нее из какого-то другого дела. Перед следующим, самым толстым в папке блоком, была вставлена страница, на которой я прочел:
