Януш Леон Вишневский - Гранд
Убожка направился к помещению с зарешеченными окнами без стекол.
– Моряк здесь? – спросил он.
– Нет. Его повязали и упекли на полгода, – ответил мужик в масле. – Ты не знал, что ли?
– Не знал, Мурал. Ты представь себе – я не смотрю за завтраком новости. И где он?
– Пока в Торуни, но его собираются переводить в Бялоленку.
– Слушай, Мурал, мы с мадам хотим поехать на К9. Прямо сейчас. Ты нас отвезешь, правда? У тебя ведь есть на чем поехать?
– Есть.
– Но только что-то такое, в чем платье мадам не испачкается. И чтобы не развалился по дороге. Есть?
– Тоже есть.
– Ты пил?
– Да.
– Что и когда?
– Только сиропчики. Вчера, перед молитвой.
– Врешь?
– Ну ты что, Убожик! Мне не на что… Кризис у нас…
– Ну тогда, Мурал, отвези нас быстренько на К9.
Юстина наблюдала за сей сценой с любопытством.
Запуганный, задавленный своим страхом Убожка, которого она видела в «мире нормальных людей», вдруг стал совершенно другим. Властным, доминирующим, гордым, даже высокомерным и временами резким. Как будто тут, в нескольких сотнях метров от коридоров и номеров «Гранд-отеля», действовали совсем другие законы. Он по-другому смотрел, иначе двигался, говорил другим голосом, даже жесты его изменились.
Мурал пропылесосил машину, потом минут пятнадцать провел в душе, оборудованном в стеклянной будке без дверей. Когда они садились в огромный автомобиль с цветными американскими номерами, он пах каким-то чудовищным одеколоном. Убожка тут же не преминул заметить:
– Мурал, ты, наверно, совсем обоняние потерял. Даже в столовой психбольницы в Штуме после обеда с бигосом на второе так не воняло! Я уж знаю, что говорю. Я там аж два года прожил. Так что не покупай, Мурал, цветных бутылочек из Монголии на рынке. Для твоего же блага, Мурал. Для пользы твоего имиджа. Ты знаешь, что такое имидж, Мурал?
Мурал не отвечал. Только кашлянул, прикрыл глаза темными очками, опустил все стекла в машине, включил кондиционер, а потом радио на полную мощность.
Таинственное К9 оказалось обыкновенным курганом, поросшим невысокими кустами и кое-где сухой желто-серой травой. От других окрестных холмов он отличался только тем, что был самым высоким, – отсюда, видимо, и эта перевернутая девятка за К. За курганом было некое подобие яра, на дне которого валялся в большом количестве мусор, – его было достаточно, чтобы образовать курган не меньшей высоты. Холм был окружен сеткой, по верху которой шла колючая проволока. В целом все это напоминало Юстине полигон, на котором ей довелось провести долгую неделю, когда она писала репортаж о пацифистах в польской армии. Именно после этой статьи ее главный заметил, что, помимо «нелишних для молодой журналистки сисек», у нее есть еще и мозги. Здесь для полноты сходства не хватало только воронок от бомб, макетов танков из фанеры и выложенных бетонными плитами дорог.
Мурал остановил машину на узкой тропинке, ведущей к будке из крашеных ржавых жестяных листов. Убожка вышел, закурил сигарету, подошел к будке и несколько раз пнул ногой дверцу с надписью, сделанной оранжевой краской: «Просьба не стучать». Послышался громкий скрип, а потом кусок крашеной жести отодвинулся в сторону. Сначала на волю вырвался, мяукая во весь голос, черный толстый кот, а потом в дыре появилась голова бородатого мужчины. Юстина услышала, как он говорит:
– Судебный исполнитель у нас уже был. У нас нет телевизора, стиральной машины, холодильника, ковров, радиоприемника, телефона и интернета у нас тоже нет. Так же, как и произведений искусства, дорогих коньяков, мебели и золотых авторучек – их тоже нет у нас. И даже книги коллега пана уже забрал. Но только те, которые в твердых обложках. Даже собрание сочинений Ленина.
– А гриль, товарищ Печальный Солженицын, у вас имеется? Потому что мы голодные, как собаки, – сообщил Убожка и, потрепав бородача по голове, расхохотался.
– Мариан? Мариан Штефанович Штефан? Правда, что ли? Ты никак перешел на сторону обманутых? – воскликнул бородач. – Ты даже носишь их форму! Ах ты ж, проклятый предатель, – добавил он со смехом, хлопая Убожку по плечам.
А потом черный толстый кот вернулся и начал тереться боками о ноги Убожки. Как о кого-то, кого он хорошо знал и любил. Кого-то знакомого и доброго. «Потому что коты доброту чувствуют, – так говорила Юстине бабушка Мирка из Грудзёндза, – и трутся вот так только о добрых людей. Чтобы их пометить для себя и для других». Бородач в это время уже носил дрова для костра. Но сначала он вынес из своей будки для нее кресло. С овальной спинкой, с обитым плюшем пружинным сиденьем. Такие когда-то были в хороших кинотеатрах. И пригласил ее «спокойно присесть и отдохнуть, пока он займется грилем». Сидя в кресле, она заметила на спинке табличку с номером и улыбнулась: это кресло действительно когда-то стояло в кинотеатре.
Потом все было немножко именно как в кино. Костер наконец загорелся, ей в руки дали острую палку, целую миску сосисок и стеклянную банку горчицы. Начали подходить и актеры – даже непонятно откуда, но они появились. Очень похожие на тех, о ком рассказывал ей Убожка. Манеки – из Пуцка, Янеки – из Хылони, Симоны Пискляки с куриной фермы, Мицкевичи – бог знает откуда. Они сначала здоровались с Печальным, потом приветствовали Убожку – искренне, с радостью, без фальши. Потом вежливо кивали ей и присаживались к костру. Они рассказывали удивительные вещи. Но только не о себе.
Потом, во время изумительного заката на К9, когда Мурал начал играть на губной гармошке русские романсы, Юстина взяла за руку Убожку, сидящего на траве рядом с ней, у ее ног. Прямо как в настоящем кино. И когда Убожка нежно пожимал ее пальцы, один за другим, она вдруг подумала, что ведь ей действительно встретилось ее счастье – это счастье сегодня утром пролилось на нее дождем на пляже в Сопоте.
А потом, когда они возвращались в отель, Убожка рассказал ей, как умирала его Юльча…
–
Любовь Александровна Янкелевич родилась в деревне под Красноярском, в самой глубине русской Сибири, хотя в самом Красноярске она была всего один раз, и то тогда провела все три часа на вокзале, ожидая транссибирский экспресс, которым три с половиной дня ехала потом еще дальше на Восток, в Хабаровск. Там вместо привычных двадцати восьми градусов мороза было тридцать шесть, а снежные сугробы доходили не до колен, а до окон первых этажей зданий на главной улице. Она, конечно, помнить этого всего не могла – ей тогда было три недели, и она лежала в полный рост в деревянной колыбельке, завернутая в пуховое одеяльце и пеленки, которые ее мать, Екатерина Егоровна Гордина, стирала в вонючем и грязном до недоумения туалете в конце вагона. Потом она сушила эти пеленки, открывая окно в тамбуре вагона и держа их на ветру. И когда они становились сухими от мороза и ветра, она снимала со своего мужа Саши форменную рубашку и оборачивала пеленки вокруг его живота и груди. Потом она брала Любовь на руки и с термосом, наполненным горячей водой, возвращалась в смердящий туалет. А пеленки за какое-то время нагревались от тепла тела Александра, отца Любови.
