Питер Хёг - Фрекен Смилла и её чувство снега
Кто-то стучит в дверь. Это Юлиана. Встав на колени, она кричит через щель для писем:
— Смилла! Я сделала рыбный фарш!
— Оставь меня в покое.
Она обижается.
— Я вывалю его тебе через эту дырку.
В последний момент перед тем, как мы стали подниматься в самолет, тетка подарила мне пару домашних камиков. На одну только вышивку бисером у нее ушел месяц.
Звонит телефон.
— Мне нужно с вами кое о чем поговорить.
Голос Эльзы Любинг.
— Мне очень жаль, — говорю я. — Поговорите об этом с кем-нибудь другим. Не разбрасывайте бисер перед свиньями.
Я выдергиваю телефонную вилку из розетки. Я чувствую, что временами мысль об одиночной камере Рауна становится все более привлекательной. В такой день нельзя поручиться, что в следующий момент кто-нибудь не постучит в твое окно. На пятом этаже.
В стекло раздается стук. Снаружи стоит зеленый человек. Я открываю окно.
— Я — мойщик стекол. Просто предупреждаю вас. Чтобы вы случайно не вздумали раздеваться.
Он улыбается во весь рот. Как будто он во время мытья окон засовывает в рот по целой раме.
— Что вы, черт возьми, имеете в виду? Вы намекаете, что не хотите видеть меня голой?
Его улыбка гаснет. Он нажимает на кнопку, и платформа, на которой он стоит, уносит его за пределы досягаемости.
— Мне не надо мыть окна, — кричу я вслед. — В моем возрасте я уже все равно ничего не вижу.
Первые годы в Дании я не разговаривала с Морицем. Ужинали мы вместе. Он так требовал. Не произнося ни слова, мы сидели с каменными лицами, в то время как сменявшие друг друга экономки подавали сменяющиеся блюда. Фру Миккельсен, Дагни, фрекен Хольм, Болин Хсу. Пироги с мясом, заяц в сливочном соусе, японские овощи, венгерские спагетти. Не говоря друг другу ни слова.
Когда я слышу о том, что дети быстро забывают, что они быстро прощают, что они чувствительны, у меня это влетает в одно ухо и вылетает из другого. Дети умеют помнить, скрывать и убивать холодом тех, кто им не нравится.
Мне было, наверное, около двенадцати, когда я стала понемногу понимать, почему он забрал меня в Данию.
Я убежала из Шарлоттенлунда. Поехала автостопом на запад. Я слышала, что если поехать на запад, приедешь в Ютландию. В Ютландии был Фредериксхаун. Оттуда можно было попасть в Осло. Из Осло в Нуук регулярно ходили торговые суда.
Неподалеку от Сорё поздно вечером меня подобрал лесник. Он довез меня до своего дома, дал мне молока и бутербродов и попросил минутку подождать. Пока он звонил в полицию, я подслушивала, прижав ухо к дверям.
У гаража я нашла мопед его сына. Я поехала через вспаханное поле. Лесник бросился за мной в тапочках, но завяз в грязи.
Была зима. На повороте у озера меня занесло, и я слетела с мопеда, разорвала куртку и разбила руку. Потом большую часть ночи шла пешком. Устроившись под навесом автобусной остановки, я задремала. Когда я проснулась, оказалось, что я сижу на кухонном столе, а какая-то женщина спиртом дезинфицирует мои царапины на боку. Было такое ощущение, будто меня бьют свайным молотом.
В больнице извлекли из раны асфальтовую крошку и наложили гипс на сломанное запястье. Потом за мной приехал Мориц.
Он был очень зол. Когда я шла рядом с ним по больничному коридору, он весь трясся.
Он держал меня за руку. Собираясь достать ключи от машины, он выпустил меня, и я побежала. Мне ведь надо было в Осло. Но я была не в самой лучшей форме, а он всегда был проворным. Игроки в гольф тренируются в беге, чтобы выдержать дистанцию, часто составляющую два раза по двадцать пять километров, если им надо пройти семьдесят две лунки за два дня. Он почти сразу же поймал меня.
У меня для него был сюрприз. Хирургический скальпель, который я в травматологическом пункте спрятала в своем капюшоне. Такой скальпель проходит сквозь кожу, словно сквозь масло, постоявшее на солнце. Но поскольку моя правая рука была в гипсе, получился только разрез на одной ладони.
Он взглянул на руку и замахнулся, чтобы ударить меня. Но я немного отклонилась назад, и мы стали кружить по автостоянке. Если призрак физического насилия долгое время таился в отношениях между людьми, то, наконец обнаружив его, можно почувствовать облегчение.
Неожиданно он выпрямился.
— Ты похожа на свою мать, — сказал он. И заплакал.
В это мгновение мне удалось заглянуть ему внутрь. Когда моя мать утонула, она, должно быть, унесла с собой какую-то часть Морица. Или еще хуже: какая-то часть его материального мира, наверное, пошла на дно вместе с ней. Там, на стоянке, ранним зимним утром, пока мы стояли, глядя друг на друга, а его кровь капала, прожигая маленький красный туннель в снегу, я кое-что о нем вспомнила. Я вспомнила, каким он был в Гренландии, когда мать еще была жива. Я вспомнила, что посреди таившихся в нем непредсказуемых смен настроения случалась веселость, которая была проявлением жизнерадостности, возможно, даже своего рода теплом. Эту часть его мира мать взяла с собой. Мать исчезла вместе со всеми красками. С тех пор он был заточен в мире, в котором было лишь черное и белое.
В Данию он забрал меня, поскольку я была единственным напоминанием о том, что он потерял. Влюбленные люди поклоняются фотокарточке. Они стоят на коленях перед платком. Они отправляются в путешествие, чтобы взглянуть на стену дома. Что угодно — лишь бы раздуть те угольки, которые одновременно и согревают, и обжигают.
С Морицем дело обстояло хуже. Он был безнадежно влюблен в ту, чьи молекулы поглотила безбрежная пустота. Его любовь потеряла надежду. Но она цеплялась за воспоминание. Я была тем воспоминанием. С большими трудностями он забрал меня и год из года выносил бесконечную череду отказов в пустыне неприязни с тем только, чтобы иногда, посмотрев на меня, на мгновение задержаться на тех чертах, которыми я напоминала женщину, бывшую моей матерью.
Мы оба распрямились. Я отшвырнула скальпель в кусты. Мы пошли назад в травматологический пункт, где ему сделали перевязку.
Это была моя последняя попытка убежать. Не скажу, что я простила его. Я всегда буду с неодобрением относиться к тому, что взрослые переносят напряжение любви, которой они не находят выхода, на маленьких детей. Но я хочу сказать, что в какой-то степени смогла понять его.
Из кресла, где я сижу, мне видна щель для писем. Это последний вход, через который еще не попытался протиснуться окружающий мир. Теперь через нее просовывается длинная полоска серой бумаги. На ней что-то написано. Некоторое время я не трогаю ее. Но трудно не реагировать на сообщение длиною в метр.
«Все, что угодно, лучше самоубийства», — написано на ней. Ему удалось засунуть две-три орфографические ошибки в этот короткий текст.
