Анатолий Тосс - Американская история
— Как тебе новый-то мой? — спросила она, и вопрос этот, в принципе Катьке не свойственный, так как обычно чужое мнение ее мало интересовало, наводил на мысль о возможно серьезном ее отношении к «новому-то».
— Очень даже, — одобрила я не только из дипломатических соображений, а в основном из-за того, что, как мне показалось, присутствовало в нем что-то, какой-то сдержанный напор. — А сам-то он как? — по старой дружбе поинтересовалась я.
Катька не ответила, а только утвердительно, очень уверенно кивнула, и рука ее, держащая стакан на уровне плотного живота, отделила однозначно обращенный вверх большой палец. Я одобрительно подняла брови и посмотрела на Катькиного избранника как бы теперь в новой перспективе, заслуживающей дополнительного внимания.
— Злой он, — вдруг добавила Катька, когда я подумала, что обсуждение закончилось.
— Что это значит? — насторожилась я.
Катька посмотрела на меня с высоты своего роста и, как мне показалась, с высоты своего уникального знания и сказала чуть снисходительно:
— Это значит — кайф!
Я поразмышляла немного и решила не вдаваться в тонкости вопроса.
Подошел Миша, мы знали друг друга давно, с самого нашего американского младенчества. Он был один, в последнее время, когда я встречала его, он всегда был один. Когда-то он пытался ухаживать за Катькой, и, по-моему, у них даже что-то случилось разок-другой, точно не знаю, но в результате между ними выработались странные, почти патологически доверительные отношения.
Он был художником, и художником неплохим, сам он себя, как и все художники, считал гением, а иначе, как он говорил, зачем вязаться с искусством. Порой его работы выставлялись в галереях, впрочем, не в самых известных, но в основном он занимался халтурой, делая иллюстрации к детским книжкам. Жил он скромно или, если не бояться слов, просто бедно — видимо, иллюстрации хорошо не оплачивались, — но остроумно. Это была его фраза: «Я живу бедно, но остроумно», — говорил он.
Он действительно был остроумным, художник Миша, — не только знал прорву анекдотов, но и умел их смачно рассказывать, естественно присовокупляя к сюжету залетную матерщинку, но так интеллигентно, даже невинно, что это никого не смущало. Рассказывая всевозможные байки, смешно меняя голоса, он мог тут же с ходу выдумать новое продолжение, что присутствующей публикой ценилось особенно.
Катька как-то рассказала мне, что у него продолжительный роман с одной из его почитательниц, американкой вполне преклонного возраста, хорошо за пятьдесят, которую он, по понятным причинам, от всех скрывает. Катьке же на ее непонимающий вопрос он однажды сознался, что это полнейший «клевяк» и что он, закоренелый московский бабник, никогда в своей жизни ничего подобного себе представить не мог. Мы с Катькой долго обсуждали ситуацию, пытаясь разобраться, в чем же здесь «клевяк», но, так и не придумав, сошлись на мнении, что каждый, в конце концов, находит именно то, к чему стремится. А Катька еще и заподозрила, может быть, от подсознательной обиды всяческие патологии в его характере и организме. Но все это был большой секрет, и поэтому я нарочно непосредственно спросила:
— Мишуля, ты чего один-то?
— Баб нет, — угрюмо ответил он. — Вы, девчонки, все разобраны.
— Ну, ладно, — перебила его Катька, — у тебя был шанс, когда мы, молоденькие тогда еще, скакали без присмотра.
— Чувствуешь, Марин, подруга твоя по-прежнему не может простить, что я этот шанс упустил, — подмигнул мне Миша. И я подумала, что он, наверное, прав, Катька и вправду ревнует его именно к этой пожилой любовнице. Ни к какой другой не ревновала бы ни его, ни кого другого, а вот таинственную почти старуху простить не может. Как все же загадочен и до зависти притягателен отход от стандарта, и насколько томительным становится он там, где прикасается к нему секс, подумала я.
— Не, бабы-то здесь имеются, в принципе они здесь тоже пасутся, — отглотнув пива из банки и медленно развивая тему, продолжил Миша. — В принципе их запросто даже возможно наблюдать в среде максимально приближенной к естественной, в машинах, например, катящих мимо. Реже в общественных местах, типа метро, совсем редко— на улице, хотя там они тоже, бывает, встречаются. Но водятся они в своих заповедных кущах, или гущах, не знаю, как правильно, как бы автономно, без связи с реальным миром. Во всяком случае, с моим.
— Может, только с твоим? — зловредно спросила Катька. Но Миша не отреагировал на выпад, он был расслаблен и
почти меланхоличен.
— Дело даже не в мире, — поправился он, — в мир-то можно проникнуть, ползком, да хоть как. Дело скорее в том, что в этой чужеродной атмосфере иная, неведомая нам система коммуникационных образов.
«Ему уже давно пора про образы, — подумала я. — Как же это художник — и без образов!»
— Как бы это вам, девочки, объяснить, вы ведь никогда активность в съеме противополых особей не проявляли, во всяком случае, внешнюю. Вам ведь ни к чему, вы как раз сами являетесь объектом для активного съема. Так что не уверен, проникнитесь ли вы моей мужицкой заботой, или, иными словами, будет ли она вам вдомек.
Мне нравилось, как он говорил, — как-то ностальгически, из юности, почти уже забытой в нынешней совсем другой жизни, очень по-московски, на московском, тоже уже размытом временем слэнге.
— Итак, о заботе, — продолжил он нестройную мысль. — Например, когда в большом российском городе, где проходило мое беспутное отрочество, я устремлялся к какой-нибудь телке, я уже без ошибки знал, что не промахнусь, что, по сути, уже подтвержден, что она мне не откажет: Как минимум, в знакомстве. Уверенность же моя, наглая, бралась не с пустого места, а оттого, что, собственно, мы уже обо всем с клиентом договорились еще до того, как я подошел, мы все обсудили на обоим нам знакомом языке образов. Я посмотрел ей в глаза, она поймала взгляд и вернула его, по самому этому взгляду можно было многое, если не все, понять. Но, если я хотел подстраховаться, оставались в запасе, — он опять отхлебнул пива, — улыбка, поднятые брови, наморщенный лоб, манера, например, поправить волосы, когда она уже знает, что ее выбрали. В общем, короче, тьма путей имелась в распоряжении образованной публики, да и не очень образованной тоже, просигналить либо об опасности, типа: «Ну ты, парень, лучше отхлынь, все равно пошлю» или же, наоборот, подбодрить: «Чего медлишь, не боись, кудрявенький, не обижу». И ты верил ей, и она не обижала, ну, как правило. Да чего я вам, девки, рассказываю, вы все это сами не хуже меня знаете. Мастерство-то не пропьешь.
Катька согласно улыбнулась, ей все же нравился этот мальчик, не дискриминирующий женщинпо возрасту.
