Джонатан Троппер - Дальше живите сами
— Я сейчас в основном себя жалею, на других жалости не хватает.
— Джад, от тебя ушла жена. Это случается сплошь и рядом.
— Господи, Пенни!
— Прости. Правда — штука жестокая. Ты до нее еще не дозрел.
— Ну а у тебя какой сюжет?
Она пожимает плечами:
— Да никакого. Никакой чудовищной травмы, на которую можно было бы списать несложившуюся жизнь. Ни катастроф, ни разводов. Куча плохих мужиков, но и куча хороших, которым я, в конце концов, оказалась не нужна. Я пыталась как-то себя вылепить, но — не вышло. Это тоже случается сплошь и рядом.
— Хорри сказал, что ты по-прежнему на коньках?
Она кивает:
— Даже преподаю, на катке у Келтона.
— Я так любил смотреть, как ты катаешься.
— Да, помню. А помнишь наш уговор?
— Помню.
Мы смотрим друг на друга. И отводим глаза. Повисает неловкая тишина, которую Пенни прерывает словами:
— Повисла неловкая тишина.
— Угу.
— Значит, ты сидишь шиву?
— Сижу.
— Надо мне как-нибудь на днях вас навестить.
— У тебя в запасе пять дней.
— Вы и вправду затеяли шиву на семь дней, по полной программе?
— А то!
— Если хочешь — заходи на каток, я там с одиннадцати, каждое утро.
— Они так рано открываются?
— Открываются в час, но хозяин дал мне ключ — в обмен на плотские утехи.
— Хорошо тебе.
— Шутка, Джад.
— Знаю.
— Ты раньше любил мои шутки, смеялся.
— Шутки были смешнее.
Она усмехается.
— Какая жизнь, такие и шутки, — произносит она и смотрит на меня долго, пристально. Интересно, что она видит? В школе внешность у меня была самая заурядная, мы с Пенни просто дружили, и я тихо подыхал от желания. Внешность у меня по-прежнему заурядная, но сейчас я стал старше, толще и печальнее.
— Послушай, Джад, — говорит она. — Похоже, настал момент, когда наша встреча грозит обернуться пустой болтовней. Не думаю, что нам обоим этого хочется. Поэтому давай-ка я тебя поцелую и иди с богом. — Она целует меня в щеку, слегка дотронувшись до уголка губ, и говорит с лукавой улыбкой: — Это я нарочно. Чтоб тебе было о чем подумать, кроме твоей бывшей жены, пока ты там целый день шиву сидишь.
Я улыбаюсь:
— А ты, Пенни, большой мастак не скрывать вообще ничего.
В ее ответной полуулыбке сквозит горечь.
— Это все антидепрессанты. Во мне никаких тормозов не осталось.
Уговор мы заключили, когда нам было по двадцать лет и мы встретились, вернувшись в родной город на каникулы. Ее бойфренд ушел в пеший поход по Европе, моя подружка… да не было у меня еще никакой подружки, и — о чудо! — после долгих лет платонической дружбы, на протяжении которых Пенни ценила во мне лишь чуткое ухо и надежное плечо, она обратила внимание и на другие части моего тела. Дни я проводил, помогая отцу в магазине, а ночи где попало, но непременно с Пенни, которая вывела для себя удобную этическую формулу, допускавшую со мной все, кроме полноценного полового акта, — это помогало ей считать, что парню своему она не изменяет. Однажды ночью, когда мы, голые и потные, лежали на диване у нас в подвале, а мои родители похрапывали наверху, Пенни вдруг перестала стонать и тереться о мой стоящий член и обхватила мое лицо влажными ладонями.
— Ты ведь знаешь, что ты мой самый лучший друг? — спросила она.
— Знаю. — Сейчас, когда ее горячее, потное тело так тесно, так близко прижималось к моему, слышать, что я ее лучший друг, было уже не так мучительно.
— Может, это последнее лето, которое мы проводим вместе. Все в последний раз.
— Почему ты так говоришь?
— Потому что такова жизнь, Джад. Она уже не за горами. Кто знает, что с нами будет? Так что давай заключим договор.
— Какой договор?
Мы все еще продолжали слегка двигать бедрами — точно уличные жонглеры — и легонько касались друг друга, боясь выпасть из ритма.
— В договоре будет два пункта. Первый: мы всегда созваниваемся в наши дни рождения, где бы мы ни были, что бы ни происходило. Железно, всегда.
— Конечно, давай!
— И второй пункт. Если к сорока годам мы оба будем свободны, мы поженимся. Без долгих ухаживаний и обсуждений. Находим друг друга — и начинаем жить вместе.
— Серьезный договор.
— Но вполне осмысленный. Мы же любим друг друга, нас тянет друг к другу. — В доказательство она прижалась влажным лобком к моим гениталиям.
Как же мне хотелось тогда спросить: Зачем столько ждать? Зачем ждать сорока лет, если все это так осмысленно? Почему нельзя быть вместе сразу, сейчас? Впрочем, я знал ответы. Топающий по Европе дружок-турист, учеба в разных колледжах… Сейчас лето, и мы чудно проводим время, но едва Пенни почувствует, что для меня все это так серьезно, она в одночасье положит конец нашим встречам. А этого я допустить не мог. Ни за что.
— Ну как, Джад? — спросила она с улыбкой и провела двумя пальцами по моему мокрому позвоночнику. — Будешь моей тихой гаванью?
Я всепонимающе улыбнулся в ответ:
— Конечно буду.
И тут, чтобы скрепить наш договор, она поплевала себе на пальцы и взялась за дело. Слова ушли — остались только тихие влажные, чавкающие звуки — тело соприкасалось с телом, язык с языком, с членом, — и вскоре я сотрясся и выплеснул сперму на ее мягкий белый живот. Как только я кончил, она, улыбнувшись, поцеловала меня в нос и, схватив мою руку, завела себе меж раскинутых бедер.
— Теперь сделай мне хорошо.
20:50Когда я выхожу из магазина, Хорри сидит в машине на пассажирском месте и дрожит, глядя прямо перед собой невидящими глазами. Рука его, с давно погасшей сигаретой, свешивается из окошка.
— Эй, дружище! — окликаю я.
Он не отвечает. Голова его дергается взад-вперед, губы тоже дергаются — словно какая-то сила не дает им разомкнуться.
— Уууу, — мычит он.
Я перекидываю его высунутую, плетью висящую руку в салон, ему на колени. Рука тяжеленная, точно у мертвеца. Мы отъезжаем, но на первом же повороте Хорри заваливается на бок и утыкается головой мне в плечо. Я резко торможу, и мы просто сидим. Хорри так дрожит, словно через него пропущен ток.
Спустя какое-то время колотун наконец его отпускает. А потом, через паузу, он, прикрякнув, садится ровно, оттирает ладонью слюну с подбородка и, приветливо кивнув, спрашивает как ни в чем не бывало:
— Повидался с Пенни?
— Ага.
Он откашливается, и я слышу, как булькает у него в горле мокрота — типичный кашель заядлого курильщика.
— А когда ты так… вырубаешься, ты меня слышишь?
— Да. Как правило. Только говорить не могу. Вроде короткого замыкания, но меня не всего замыкает, а частично. Другая часть просто ждет, чтобы снова включился свет.
