Филиппа Грегори - Первая роза Тюдоров, или Белая принцесса
Платье мое было скроено так, чтобы не стеснять моих движений, и его довольно сильно присборили спереди, чтобы никто не смог заметить, что мой живот уже начинает полнеть. Моей беременности было уже больше двух месяцев, но о ней знали только король, леди Маргарет и моя мать. И я молила Бога, чтобы они никому больше об этом не рассказывали.
Архиепископ уже ждал нас, держа наготове раскрытый требник; на его старом лице расцвела улыбка, когда мы стали подниматься к нему по ступеням алтаря. Архиепископ Томас Буршье был со мной в родстве, и руки его слегка дрожали от волнения, когда он вкладывал мою руку в теплую ладонь Генриха. Именно он почти двадцать пять лет назад короновал моего отца, именно он короновал и мою мать, и моего любимого Ричарда, и его жену Анну; если то дитя, которое я ношу, окажется мальчиком, то крестить его, несомненно, будет именно он и наречет его Артуром; а затем он же коронует меня.
Округлое морщинистое лицо старого архиепископа светилось искренней доброжелательностью, и я, стоя перед ним, думала о том, как бы он венчал меня с Ричардом, как я стояла бы здесь в белом платье, окаймленном белыми розами, а потом была бы сразу же и коронована. И это превратилось бы в некий единый чудесный праздник — моей свадьбы и коронации — и я стала бы любимой женой Ричарда, его веселой, жизнерадостной королевой…
Под взглядом добрых глаз архиепископа я прямо-таки соскальзывала в паутину своих несбыточных мечтаний, чувствуя, что почти лишаюсь чувств; казалось, я проникла внутрь одного из моих снов и стою сейчас на ступенях алтаря, в день своей свадьбы, в точности как и надеялась раньше, рядом с… Словно в тумане я взяла руку Генриха и стала повторять те слова, которые прежде надеялась сказать совсем другому человеку: «Я, Елизавета, беру тебя…» И тут я запнулась. Казалось, я просто не в силах выговорить это «неправильное» имя, ведь это был совсем не он, но я никак не могла взять себя в руки и вернуться к этой ужасной, нелепой реальности.
Я не только не могла произнести больше ни слова, я даже вздохнуть не могла; ужас, который я испытала, осознав, что приношу клятву в супружеской верности не Ричарду, сковал мне горло. Я начала задыхаться, еще мгновение — и меня бы, наверное, вырвало. Я вся покрылась испариной, я чувствовала, что вот-вот упаду; ноги подгибались подо мной. Но я никак не могла заставить себя произнести имя Генриха; не могла заставить себя дать брачную клятву никому, кроме Ричарда. Я попыталась снова. И снова, добравшись до слов: «Я, Елизавета, беру тебя…», я поперхнулась и умолкла. Это было безнадежно. Я не в состоянии была выговорить нужные слова. Я слегка кашлянула и жалобно посмотрела на Генриха. Я ничего не могла с собой поделать: я испытывала к нему лишь ненависть и понимала, что не в силах перестать видеть в нем врага, а потому и не могу ни произнести перед алтарем его имя, ни выйти за него замуж.
Но Генрих, человек в высшей степени реалистичный и не склонный к сентиментальности, мгновенно догадался, что со мной происходит. Желая привести меня в чувство, он больно ущипнул меня за ладонь, пустив в ход ногти и глубоко вонзив их в мою плоть; я охнула от боли, и туман воспоминаний рассеялся; передо мной возникло сердитое лицо моего жениха; жесткий взгляд его карих глаз был устремлен прямо на меня. Я судорожно вдохнула, а он в ярости прошипел:
— Да скажи же ты наконец то, что требуется!
Я взяла себя в руки и начала снова — на сей раз правильно: «Я, Елизавета, беру тебя, Генрих…»
* * *Свадебный пир был устроен в Вестминстерском дворце; кушанья мне подавали, преклонив колено, как королеве, хотя миледи королева-мать раза два все-таки упомянула мимоходом, что хоть я и жена короля, но пока что не коронована. Потом были танцы и небольшой спектакль в исполнении умелых актеров. Выступали также акробаты и хор; королевский шут без устали рассказывал непристойные анекдоты. Наконец мать и сестры повели меня в спальню.
Там было хорошо протоплено, и в камине еще догорали крупные поленья и душистые сосновые шишки; мать подала мне чашу со специально сваренным свадебным элем.
— Волнуешься? — сладким, как мед, голосом спросила Сесили. День ее свадьбы так и не был назначен, и она очень опасалась, как бы о ней не забыли, ведь именно она должна была стать следующей. — Я-то наверняка страшно волновалась бы в первую брачную ночь. Я уже заранее это знаю.
— Нет, меня это ничуть не волнует, — сказала я.
— Ты почему сестре не помогаешь? Помоги-ка ей улечься в постель! — вмешалась моя мать, и Сесили, послушно откинув покрывала, помогла мне взобраться на высокое ложе. Я устало откинулась на подушки, стараясь подавить мрачные предчувствия.
Вскоре в коридоре послышались шаги короля и его друзей, которые толпой приближались к дверям спальни. Архиепископ вошел первым, окропил комнату святой водой и помолился над брачным ложем. Следом за ним вошла леди Маргарет, крепко сжимая в руках большое распятие из слоновой кости. Затем появился и сам жених; он разрумянился и счастливо улыбался окружавшим его мужчинам, которые то и дело хлопали его по спине и говорили, что он завоевал самый лучший трофей во всей Англии.
Однако леди Маргарет окинула веселящуюся компанию ледяным взглядом, который без слов сказал всем, что здесь не место фривольным шуткам. Затем мальчишка-паж откинул покрывала с другой стороны постели, и камердинеры принялись раздевать короля, снимая с него тяжелые, расшитые каменьями одежды. Наконец Генрих остался в одной белой льняной сорочке, украшенной чудесной вышивкой, и скользнул в постель; мы оба выпили по чаше свадебного эля — так послушные дети пьют молоко перед сном, — и архиепископ, завершив свои молитвы, отступил назад.
Свадебные гости тоже стали неохотно пятиться и по одному вытекать в коридор. Моя мать, улыбнувшись мне на прощанье, быстро, точно умелый пастырь, выгнала из спальни орду моих сестер, а следом — последней! — ушла и леди Маргарет. Когда она уже направлялась к двери, я заметила, с какой тоской она оглянулась на сына; казалось, она с трудом сдерживает желание вернуться и еще разок его обнять.
Я сразу вспомнила его рассказы о тех долгих годах, в течение которых ему приходилось ложиться спать без ее благословения и поцелуя; вспомнила я и о том, что теперь, когда они воссоединились, его мать очень любит сама укладывать его в постель, как маленького мальчика. Я видела, как она колеблется на пороге, словно ей невыносимо трудно оставить его здесь, со мной; улыбнувшись ей, я легко положила руку на плечо Генриха — этаким нежным собственническим жестом — и сказала:
— Спокойной ночи, матушка. Мы оба желаем вам спокойной ночи, спите спокойно. — И я постаралась, чтобы она непременно увидела, как я стиснула в пальцах воротник рубашки ее сына; этот воротник из тончайшего белого полотна она сама вышивала белым шелком, и вот теперь я держала его в руках, точно поводок преданной охотничьей собаки!
