Иегудит Кацир - А облака плывут, плывут... Сухопутные маяки
— Реувен, — сказал он смущенно. — Реувен Шафир. Просто вы очень похожи на одну знакомую девушку, дочь моих друзей.
— Вы, наверное, не очень-то хорошо с ней знакомы, — сказала брюнетка.
— И друзья, видно, тоже не слишком близкие, — добавила рыжая. — Вы с ними, наверно, еще в «Пальмахе»[63] воевали, да?
Все трое, включая ту, которую он принял за Ноа, прыснули со смеху. Реувену было неприятно, что они смеются над ним, и все же он решил сделать последнюю попытку.
— А вашу маму, случайно, не Эммануэлла зовут? — спросил он.
— Мою маму зовут Хая, — ответила Майя-Ноа.
Реувен хотел было сказать: «Мою жену тоже зовут Хая», — но вместо этого смущенно улыбнулся и пробормотал:
— Извините. Ошибся.
Девушки молча улеглись на полотенца и закрыли глаза, словно хлопнув у него перед носом дверью. Стоять возле них и дальше не имело никакого смысла, да и вообще пора уже было трогаться, и Реувен решил, что сначала надо собрать вещи, сходить в душ, смыть песок и соль, просохнуть, одеться, а затем уже сесть и подумать, куда ему ехать — в Кармиэль или куда-то еще.
Когда он с закрытыми глазами стоял под душем и по плечам его хлестала сильная струя воды, ему вдруг пришло в голову, что, возможно, это была все-таки Ноа. Просто она не захотела в этом признаться. Может быть, ей неприятно осознавать, что в прошлом ее матери существовал какой-то другой мужчина. Или, может быть, она просто стеснялась перед подругами, хотя на самом деле узнала его сразу. Возможно, когда он сидел к ним спиной, она успела им все рассказать, и они договорились назваться другими именами. В таком случае очень может быть, что настоящая Майя — это как раз брюнетка, а рыжую на самом деле зовут Шира. А что касается матери, то Ноа назвала ее Хаей только потому, что помнила: так зовут его, Реувена, жену. «Ладно, — приказал он самому себе, — прекрати. Ну какая в конце концов разница?» Он задрал голову вверх, открыл рот и подставил его под струю воды. Правда, он видел табличку с надписью «Вода — только для купания», но уж очень ему хотелось пить. По членам его растеклась приятная истома, какая бывает после тяжелой работы. Кожа, особенно на лице, была горячей, и он подумал, что за сегодняшний день, наверное, очень даже неплохо загорел, да и вообще есть еще, как говорится, порох в пороховницах. Он закрыл кран, постоял немного на солнце, подождав, пока с него стечет вода, несколько раз поднял и опустил руки, затем согнул их в локтях и приставил к плечам, потом положил их на пояс, повращал верхнюю часть тела вправо и влево, получая от гимнастики огромное удовольствие, и его недавние страхи по поводу воображаемого сердечного приступа показались ему теперь смешными и нелепыми. Затем он постоял еще немного, чтобы перевести дыхание, окинул взглядом прибрежные отели, тянувшиеся с севера на юг вдоль всей набережной вплоть до холма Яффо, и вдруг понял, куда он сейчас пойдет. Не дожидаясь, пока трусы высохнут, он надел рубашку, чтобы их прикрыть, вынул из ботинка часы, надел их на запястье, удивился тому, что сейчас всего только половина третьего — ему-то казалось, что час куда более поздний, — скатал брюки, положив внутрь них майку, сунул их под мышку и, держа ботинки в руках, зашагал по берегу на юг.
5. Навзикая
Через какое-то время Реувен обогнал худую загорелую женщину своего возраста. Она была в красном бикини и соломенной шляпе и шла по берегу решительным шагом. Потом он увидел двух мальчишек, игравших в бадминтон. Черный волан полетел в сторону и упал к его ногам. Он поднял его и бросил одному из игравших. Тот поймал его и в благодарность приветливо помахал рукой. Затем Реувен прошел мимо юноши и девушки. У юноши была короткая стрижка, а у девушки — светлые волосы, небрежно собранные на макушке. Оба были одеты и строили из песка крепость, окруженную рвом. Реувен осторожно обошел крепость стороной, чтобы случайно на нее не наступить. Дальше шел участок пляжа с лежаками и зонтами. Неподалеку виднелся ресторан «Иерусалимский берег». На двух лежаках загорали худые, увешанные цепочками парни с серьгами в ушах. У одного из них на руке был вытатуирован браслет. «Гомосексуалисты, наверное», — подумал Реувен и не без удовлетворения отметил про себя, что Офер, слава Богу, выглядит иначе. Даже серьгу в ухе не носит. Затем Реувен миновал еще один прибрежный ресторан, заставленный желтыми пластмассовыми стульями, и дошел до каменного пирса, уходившего далеко в море. На нем молча, склонив головы, как во время сирены в День памяти павших, стояли рыбаки. Из воды появилась очень толстая черноволосая женщина с огромной грудью. Голубое платье в черный горошек намокло и плотно облепило ее жирное тело. Реувен невольно улыбнулся: «Прямо как в фильме Феллини. Венера, выходящая из пены морской». Он взобрался на пирс и увидел, что больше по берегу идти нельзя: песчаный пляж обрывался, и дальше шла гряда скал. «Придется вернуться, и идти по набережной», — подумал он. Трусы у него уже почти высохли. Он надел брюки, снял рубашку, надел майку, снова надел рубашку, подошел к крану, вымыл ноги, надел носки, стараясь не запачкать ноги в песке — с двух попыток ему это удалось, — обулся и поднялся на набережную. Вскоре он добрался до стоянки возле дельфинария. Много лет назад он приходил сюда с Йонатаном, и тот был в полном восторге от фортелей и трюков, которые проделывали дельфины. За стоянкой шел участок набережной, выложенный гравием в форме черных и белых квадратиков. Затем Реувен миновал только что отремонтированную мечеть с высоким минаретом и белым куполом, украшенным голубым орнаментом, и пошел вдоль белых высотных домов. Позади осталась гостиница «Дан Панорама», и он зашагал мимо здания «Бейт-а-Текстиль», многочисленные маленькие окна которого были похожи на бойницы крепостной стены или на окошки огромной голубятни. Наконец он дошел до детской площадки. Решив передохнуть, Реувен сел на плоский камень и стал смотреть на море. Здесь волны были повыше и сильнее пахло солью. Он сидел и как завороженный следил за волнами, разбивавшимися о скалы. Они угрожающе вздыбливались, выгибались, как спины китов, и с их гребней, словно отчаянные серферы, скатывалась вниз белая пена. На лицо падали прохладные брызги. Он посмотрел на часы: уже почти три. По его расчетам, в полчетвертого он уже должен был дойти до Яффо. «Смешно, — вдруг подумал он. — Иду искать бельгийскую принцессу, бывшую сотрудницу Моссада, а сам даже не знаю, как называется ее галерея и будет ли моя принцесса там вообще». Честно говоря, он и сам не понимал, почему ему вдруг так захотелось с ней увидеться. Ведь после похорон Эмиля прошло семнадцать лет, и с тех пор они не встречались ни разу. Да и с самим Эмилем в последние годы его жизни они виделись крайне редко. Правда, когда Реувен приезжал в Тель-Авив на совещания в «Рабочем комитете», он обязательно заходил к Эмилю на работу — Тальмон руководил какой-то таинственной фирмой, занимавшейся экспортом-импортом, — однако домой к нему, в Герцлию, после развода с Эммануэллой и женитьбы на Хае Реувен ездить перестал. «Юдит, наверное, за эти годы постарела, — думал он. — Ей сейчас, должно быть, лет шестьдесят пять-шестьдесят шесть. Интересно, вышла ли она снова замуж?» Ему вдруг очень захотелось расспросить ее про ту злополучную субботу в Герцлии, тридцать лет назад. Он чувствовал, что просто обязан узнать, почему Эммануэлла тогда расплакалась и убежала и что именно она сказала Юдит, когда они сидели в спальне. «Юдит — бывшая разведчица, — подумал он, — и с памятью у нее наверняка все в порядке. Разумеется, она все прекрасно помнит». Вдалеке показалась большая группа девушек, ведомая несколькими воспитательницами. Когда они немного приблизились, Реувен увидел, что часть из них еще совсем юные, но кое-кому было уже за двадцать. Несколько девушек несли картонные коробки — видимо, с бутербродами, — а у других в руках были прозрачные канистры с какой-то желтой жидкостью, наверное, с соком — апельсиновым или лимонным. Все они были в блузках с длинными рукавами, в длинных цветастых юбках и в чулках и с энтузиазмом распевали: «Главное в жизни — не бояться, главное — смелыми оставаться». «Ясно, — подумал Реувен. — Судя по одежде, религиозные. Наверное, приехали в Тель-Авив на экскурсию». И только когда девушки подошли совсем близко, он увидел, что они — умственно отсталые. У многих были характерные монголоидные лица, отвисшие челюсти и бессмысленный взгляд, а некоторые были к тому же хромыми или горбатыми и передвигались с трудом. Дойдя до детской площадки, где сидел Реувен, они разбрелись кто куда. Одни расположились на лужайке и скалах, а другие побежали играть к качелям и горкам. Воспитательницы пытались их собрать, и со всех сторон слышалось: «Сара! Ривка! Лея!» Сначала Реувен подумал, что им жарко в чулках и кофтах с длинными рукавами, но потом решил, что они к этому, наверное, уже привыкли и, по-видимому, искренне радуются, что их в кои-то веки вывезли к морю. Хоть какое-то развлечение на фоне однообразной жизни, которой они обычно живут в Бней-Браке, Иерусалиме или откуда их там привезли. Одна из них, плосколицая, подошла к нему и, прижав к груди целлофановый пакет с мятыми абрикосами, села рядом. Она посмотрела на него темными узкими глазами и спросила, заикаясь:
