Андрей Ветер - Стеклянная тетрадь
Опять пришла неутомимая бессонница.
Налепливаются друг на друга огонёчки окошек и превращаются в безлунной тьме в мигающую массу точек. Ночь копошится тишиной, однако я слышу голоса темноты…
Скамейка подо мной сырая, а улица спит. Зажмурилась вся и дышит тихонечко листвою влажною.
Гляжу я на эту улицу и чудится мне, что это чей–то гигантский хвост, на который я смотрю изнутри, а он подсвечивается кое–где жёлтыми огоньками…
***Ах, за что меня мучают эти белые халаты? Упекли в клинику и врачуют нервы мои. Врачуют. Врачевают. Врачебстуют. Чествуют. Бесчествуют. Бесчинствуют…
Лекари набросились на меня, намереваясь излечить. Зачем? Давно уж Эдгар написал им: «Да! Я очень, очень нервен, страшно нервен, но почему хотите вы утверждать, что я сумасшедший? Болезнь обострила мои чувства, отнюдь не ослабила их, отнюдь не притупила». Он ведь тысячу раз прав. Зачем они принялись меня лечить? Я не ослаблен. И что они хотят из меня сделать в конце концов?
Даже если допустить (заметьте, я говорю «если»), что я болен, хотя допустить такого никак нельзя, так что с того? Я же не вреден окружающим. Разве что от шума меня лечить? А то очень шумно мне везде. Чересчур шумно. Машина какая проедет по улице, так я глохну просто, поверите ли? грохот. Как люди терпят его? город просто невыносим. Иногда мне кажется, что люди вдруг сразу все сойдут с ума и начнут прыгать из окон. Представляю этот дождь человеческих фигурок из всех–всех окон, всех–всех небоскрёбов.
Всё — ум. Всё от ума и от сознания. Всё выдумано мозгами. Так досадно осознавать это. Но и досада тоже выдумана мозгами.
Что же делать? Я даже не задаюсь гамлетовским вопросом, потому что нет разницы, где быть, тут или там. Всё равно быть. Мёртвым или живым. Но какой же подлец всё же ухитрился родиться мною? Или он просто безумец? Родиться мною — он точно совершенно безумен. Вот его и надо в клинику на излечение, а не меня. Я‑то при чём? Я являюсь лишь следствием чьих–то поступков, чьих–то страстей, замыслов и заблуждений.
***Постоянно на ум приходит несбывшееся. Сколько в нем сладости, сколько надежд. Я ощущаю его телом. Или не телом? Движение этого несбывшегося, рождение его, надувающиеся друг от друга клетки, пузырики, кровавую мякоть в них. Я помню несбывшееся. Ох, память ты моя, заплутавшая!
***Вероятно, каждый человек способен вспомнить какую–нибудь интересную историю, произошедшую с ним, может быть, загадочную, а может, романтическую. А некоторые вспоминают весьма обыкновенный случай, но умело размалёвывают его всевозможными красками, дабы придать ему привлекательность или даже броскость. Но беда в том, что мне вспомнить в сущности нечего. Моя жизнь — правильная и размеренная — лишена яркости, она бесцветна, бесформенна, обыкновенна. Да и сам я вовсе не имею склонности к писательству. Вот поэтам хорошо, очень хорошо. Они перешёптываются с невидимыми никому дамочками с крылышками, которых они называют странным словом «муза». Я точно знаю, что таких особ нет на свете, а раз их нет, то не должно быть и слова, обозначающего их. И всё же звучание его на меня производит странное впечатление.
Муза… Музыки не улавливаю, честно признаюсь, но свет лёгкий ощущаю. Похоже на складки прозрачной ткани. И крылышки вроде как у бабочки — тонкие, с гибкими узорами, как бы из стекла, однако невесомые, почти несуществующие. Да, будто несуществующие. Наверное, поэтому они и музы, а не женщины.
Впрочем, я могу и заблуждаться. О женщинах хочется говорить. Но говорить я не умею. О женщинах хочется вспоминать. И я вспоминаю…
Довелось мне однажды познакомиться с одной очень молодой красавицей. Вполне может статься, что на вкус некоторых она и не являет собой сказочной красоты, но бесспорно её черты милы.
Людям писательского склада свойственно давать подробные описания внешности, но у меня, к сожалению, нет таких способностей. Я не в силах передать глубину её серых, как хмурое небо, глаз. Меня, помню, поразило, что они показались мне переполненными водой. У неё были очень светлые волосы, собранные на затылке большим пучком и слегка выбившиеся возле левого виска, и слишком чёрные для блондинки брови, которые с непередаваемой чувственностью изгибались над глубоким серым блеском её огромных глаз.
А её тело!
Я помню, у меня перехватило дыхание, глядя на струящиеся по её груди, животу и бёдрам складки платья. Мне померещилось, что ткань стекала вниз по линиям женского тела потоками сильного дождя. Я видел это тело. Видел во всех мельчайших подробностях. И в ту минуту что–то шепнуло мне, что я увидел Бога. И бог не обливался грязным потом, таща на спине тяжеленный крест, и не цеплялся за воспаленную кожу его лба колючий венок. Нет. Бог сидел напротив меня в облике женщины головокружительной красоты, спокойной и равнодушной к окружающим, как бывает равнодушно море к толпе вываливших на берег курортников. Море само по себе.
И я понял, что хочу окунуться в его волны. Не плыть, не нырять захотелось мне, а именно окунуться, опуститься и тонуть, тонуть, тонуть…
Она поднялась и направилась к выходу.
Я встал следом, ощущая себя птицей, которой после долгой тесной клетушки расправили крылья для полёта.
Она вышла из вагона (я за ней) и неторопливо зашагала куда–то. Я видел, как платье её продолжало стекать по телу вниз, но поток его не прекращался, и казалось странным мне, что эта женщина никак не станет нагой. Её движения были тягучи и полноценно закончены. Не знаю, как объяснить это, но именно так она шла. Именно так — словно рассекая волну, неторопливо и сильно доводя до конца каждый шаг. Сейчас мало кто так ходит. Женщины обычно шагают суетливо, бегут мелко, торопливо и неверно цокают ножками, подёргивают задом, кривят спину. Но эта…
Кто–то просто выплеснул воду вверх, много воды, и она теперь падала, как во сне, вниз, медленно, густыми хрустальными струями и тяжёлыми каплями. Так шла эта женщина. И тогда я понял, что она и есть муза, хоть в ней не было ничего от того прозрачного слова с крылышками. Наоборот, она была переполнена плотью, осязаемой, упругой, обёрнутой в струящуюся ткань мышиного цвета. Но всё же она была музой. Потому что она превратила меня в другого. Я перестал быть собой — маленьким мужичком в потной белой сорочке с галстуком. У меня пропал из рук потрескавшийся от старости нелепый рыжий портфель. Пропала позорно лоснящаяся плешь на моей позорно большой голове. Пропал я сам. А я никогда не пропадал. Я не мог пропасть, будучи лицом вполне служебным и при исполнении. Но вот факт. Я говорю вам об этом со всей серьёзностью, на которую способен человек, не умеющий фантазировать. Да и какие могут быть фантазии… Но я растворился.
А она продолжала идти, плыть, парить… Затем остановилась, сделала шаг в сторону, чтобы не мешать прохожим. Остановилась на газоне, где высокая зелёная трава. И мне померещилось, будто трава — не трава, будто трава — часть женщины.
Она нагнулась, что–то поправляя на туфельках.
И тут что–то сделалось со мной. Я ясно увидел, как она стала одним целым со своим платьем и вместе с серыми складками стала струиться вниз, в траву, в землю. Я испугался, будто мне угрожала потеря собственной горячо любимой жизни. Я что–то крикнул и бросился к ней, хватая её руки и путанно объясняя моё поведение.
Её глаза…
Я увидел перед собой глубочайшее озеро, мерно колыхнувшийся пласт прозрачной серой воды и далёкое дно, по которому плыли зеленоватые песчинки и причудливые солнечные тени. Я отшатнулся, почувствовав, что через секунду рухну в эту пучину и пропаду без следа, растворюсь, сам стану серым озером.
— Что случилось? — Её чёрные брови вскинулись, и я ощутил, что ко мне не только вернулась моя потная плешь, но что она стала огромной и тяжёлой, как надгробная плита.
— Видите ли…
Голос мой растаял. Так тает случайный порыв ветра в летнюю засуху. Но, судя по всему, что–то было в моих жалких молящих глазах, потому что она вдруг удивлённо откинула голову и улыбнулась как–то одной стороной рта. Солнце светило ей в спину, и золотые волосы сияли ореолом.
— Бог мой… — пролепетал я.
— Понимаю. — Её голос прозвучал странно, и слово «понимаю» показалось бы мне в другой ситуации совершенно неудачным. Но в ту минуту я услышал в нём спасение. Представьте себе нас рядом: толстенький мужчинка, низенький, мокрый, мелко дрожащий, глядящий снизу вверх на женщину перед ним — всю в блеске непередаваемой красы.
И тогда я узнал, что такое Бог. Это одаpивание в самый нужный момент самым нужным. Это подношение того, о чём не смеешь просить, потому что не ведаешь желаемого. Бог — это прикосновение, которое воспринимаешь как единственно возможное поднесение в сей момент, как облегчение, как счастье. Это погружение в волны, о которых я даже не успел помечтать.
