Франсиско Умбраль - Пешка в воскресенье
С одиночеством каждый борется по-своему. Болеслао выручает выпивка. Сексуальный голод и постоянная потребность в виски — вот единственное (на первый взгляд), что делает его живым, заставляет двигаться. Но не освобождает от фиглярства.
Клоун, имя которого прилипло к Болеслао, когда-то выходил на арену цирка, чтобы «сыграть на фортепьяно», однако оказывалось, что табурет поставлен слишком далеко от инструмента, и Грок (так звали клоуна) начинал (разумеется, безуспешно) толкать тяжелый концертный рояль. Грок был талантлив и знал, для чего это делает. А Болеслао всю жизнь (согласно его собственной самооценке) на полном серьезе пытался столкнуть с места неподъемную махину концертного рояля вместо того, чтобы переставить легкую табуретку. Чем же он тогда интересен, этот испанский «человек в футляре», не снимающий своего добротного пальто из ткани «в ёлочку» даже во время полового акта? — Тем, что не врет. В своем внутреннем монологе он не врет. И, «подслушав» его разговор с самим собой, Умбраль тоже говорит правду, честно пересказывая все, что удалось расслышать, не опуская подробностей, без лакун. В результате получается настолько глубоко проработанный психологический портрет мужчины, которому за пятьдесят, что кто угодно, вглядываясь в этот «ночной снимок на искусственном дневном фоне», увидит в зеркальных линзах черных очков (роман по жанру «черный») знакомое лицо — с характерными чертами чужой жизни, но знакомыми чертами.
Черные очки нужны «черному» роману, чтобы резче показать всю подноготную — всю «землю», набившуюся под ногти. А как же быть с поэзией? — Поэзия это не только «очей очарованье». Она есть и в неразгаданности «безочарования». Поэты не обязаны поэтизировать этот «лучший из миров»… «Очи» — стилистика в данном случае неуместная, и человек-ничто (пешка), откликающийся на чужое имя, закрывает «глаза». Чтобы уснуть, или умереть?
Нонфинитность в концовке, а также отсутствие круто закрученного (придуманного) сюжета — события собраны в последовательность просто потому, что происходят одно за другим — добавляет (все-таки сюжету) достоверности. И этот стилевой оттенок размывает границы «черного» жанра.
Ночью костры на пустыре, освоенном спившимся «народом» северо-восточной части Мадрида, напоминают звездное небо. Из наблюдений за движением звезд выросли древние религии. Вот только, Болеслао/Грок не верит в религиозную мистику и в совокупную жизнь. Имеет право. Выбор за ним. Культура (в том числе религиозная) не в состоянии предотвратить его физического разрушения и не гарантирует сама по себе от саморазрушения морального. И он вправе помочь своему превращению в другого (прятавшегося внутри него) человека.
Превращение завершено. Греющийся у костра люмпен-люд принял Грока, и Болеслао, «сменив паспорт», живет за пределами своей первой биографии. Существенно ли это, если «внизу» все устроено, как «наверху»?
Достаточно плеснуть в гаснущее пламя немного виски или хорошего джина и оно вспыхнет снова, как звезда. Поэтому охота за «золотой вульвой», которую Болеслао в прежней жизни искал с настойчивостью Ясона, пустившегося в путь за «золотым руном» («с постоянством средневекового рыцаря» — еще один уточняющий символ) продолжается. Продолжается без шанса на успех. Зацепиться за ускользающую реальность не удается. Хотя миражи счастья то и дело возникают на горизонте, манят, обещая, что черная полоса изменит свой цвет, ничего подобного не происходит и не произойдет… Мир не изменится.
Стоп! «С постоянством средневекового рыцаря…» Рыцарь должен (таково его предназначение) совершать подвиги. Правила игры, в которую он втянут, требуют от него постоянной готовности рисковать и проявлять мужество. Подлинное мужество (независимо от того, чем оно кажется со стороны). А Болеслао/Грок весь растворен в привычке. Он не самостоятелен. Его держит на плаву бумажная дисциплина офиса. Предоставленный самому себе (выпав из привычных обстоятельств), он тонет. Так что рыцарь из него никакой.
Мотоцикл на детских (цирковых?) колесиках — полноправный (почти живой) персонаж романа мчится по его страницам и тащит за собой, как ракета, запущенная по эллипсу межпланетной траектории, шлейф (свет?) только что закончившегося воскресенья. А бывший бухгалтер, снова став пешеходом и оказавшись в пять утра на Гран Виа, пытается подвести итог случившемуся. Отрезок времени понятен — меньше суток. В памяти сохранились необходимые для подведения «баланса» опорные точки: встреча с Хосе Лопесом у входа в метро; дождь из мертвых ежей; несколько рюмок, выпитых в старом, с претензиями на изыски кафе, облюбованном проститутками; похороны бездомной собаки; секс с подружкой Хосе Лопеса; гнилые зубы девушки; встреча с Агустином (А.); смерть А.; езда по Мадриду на минимотоцикле Ханса; бритый лобок Клары (вероятно, это было раньше); костры алкоголиков; половой акт на кладбище с Беатрис (Беатрис?) — паралитичкой; запорошенные снегом ангелы… экскурсия задом наперед на машине писателя; бесцельное хождение по Гран Виа… Но подводить итоговую черту рано. Нужно похоронить А. Возвращаться домой уже не имеет смысла, и хождение по пустынной улице продолжается…
Что действительно было, а чего не было? Сначала в голове крутится образ мертвой собаки, поскольку Грок ассоциирует себя с ней («с тех пор как меня уволили на пенсию, я стал бездомной собакой»). Потом он вспоминает Агустина, живого (похожего на неунывающего мышонка Уолта Диснея), и старается с помощью воображения увидеть его мертвым, замороженным до состояния человекообразного полена. Наконец он начинает думать о своей собственной смерти («вот что ждет тебя, Грок, и это случится скоро, парень…»). И в центре Мадрида моросит дождь из мертвых ежей. Он знает, что это вчерашняя галлюцинация Хосе Лопеса, и, тем не менее, осторожно переставляет ноги, чтобы не наступить в темноте на какого-нибудь ежа. Это не delirium tremens. Просто сознание не выдерживает стресса, и хаос («дикое поле, заросшее бурьяном абсурда», которое «мы все носим внутри») вырывается на волю.
Идеальный (привычный) порядок на конторском столе и в конторских книгах, стерильные (стерилизованные?) отношения с женщинами, не позволяющие обрасти детьми, домашними животными и подзеркальными столиками… Оборотная сторона страха перед жизнью? Возможно, что именно этот страх не позволил ему самореализоваться в прошлом. И прошлое не прошло. Нашпигованное непереваренным, непережитым будущим, оно то и дело возвращается.
Прошлое, по мнению философа, один из врагов наших. Но именно прошлым и будущим, застрявшим в прошлом и буксующим в сослагательном наклонении, приходится жить, когда на биологических часах осень и другого будущего нет. Его остаток не содержит в себе ничего кроме времени, состоящего только из времени, из пустоты. И человек чувствует себя космически одиноким.
Каким бывает время? — Пустым (потраченным попусту), «круглым», «замерзшим», «непрерывным», «геологическим»… Но здесь речь явно идет о «живом», субъективно воспринимаемом времени. И ощущение пустоты свидетельствует о малодушии (о том, что мало души). Это внутренняя пустота. Ее невозможно заполнить извне (хлебом и зрелищами). Однако среди воскресных событий затесалась смерть. Наталкиваясь на нее, даже самая мелкая душа, хотя бы чуть-чуть прозревает. И время растягивается. Отсюда рассуждения об относительности времени. Грок действительно кое-что открывает — не в физике, а в психологии. Душа (psyche) всматривается в себя и начинает кое-что в себе понимать, пока главный герой из сострадания как бы прогуливает Агустина, одолжив ему свои глаза и (чтобы отогреть от холода больничного морга) укутав в свое пальто. Но… ему необходимо выпить, лучше — виски, двойную порцию предпочтительней; хотя можно и не виски, а какой угодно бурды, вплоть до бензина.
Последние несколько главок нужны только «для полноты картины». Это не значит, что они лишние. Для написанной на слух (как музыка) прозы важно очень точно высчитать общую длительность ее звучания, количество резких перебивок настроения и переходов от интеллектуальной глубины и иронии к лиризму, к исповеди «поэтиного сердца». Поэтиного, — Болеслао/Грок на собственном опыте знает, что когда от любви останавливается сердце, можно жить (с остановившимся сердцем) вопреки законам биологии. Гарантирует ли наличие такого опыта от перерождения в кафкианское насекомое?
Умбраль показывает нам три «любви» Болеслао и одну — Грока. Все они, за исключением эпизода с Флавией, вспыхивают и гаснут, как спички на ветру… Конечно же, не хватает уровня человека (бухгалтер не осознает, «что жизнь надо завоевывать, извлекать из нее пользу, удерживать»). Но сознание его хорошо структурировано (ведь он — «Платон изнутри и Грок снаружи»), Любовь для него сложное эстетизированное чувство и высшая духовная ценность, связанная с этикой. Это особенно заметно в его отношении к Флавии. Неважно, что она подросток. По сути, коллизия с ней это классический пример безответной любви, — изначально не платонической (хотя без влияния Афинской школы не обошлось), а чувственной, идеальной («нашей») любви, сохранившейся (как культура) со времен рыцарских турниров. Так что Болеслао не совсем ошибается, когда воображает себя рыцарем.
