Михаил Березин - Эвтаназия
– Кто бы мог подумать.
Значит погружение в Середу продолжается. Наденем скафандры.
Она пила кофе маленькими глоточками. Маленькая девочка. Тогда, в ночь окровавленных простыней, мы были мистером и миссис Момиными, зачавшими дитя. А сегодня я уже прогуливал это дитя в парке. События разворачивались стремительнее, чем в романе. Через иллюминатор скафандра я видел березовую рощу, в которой папа Момин играл с дочуркой в ножички. А потом читал ей „Алису". А позже они шли в расположенный по соседству кинотеатр.
Что будем смотреть? Ведь в кинотеатре три зала. Папаше с ребенком хотелось бы „Петьку в космосе", а взрослая Светлана с мудозвоном Твердовским предпочитали „Расёмон" Акиро Куросавы. В итоге папаша с ребенком пошли на „Расёмон", и она смотрела, затаив дыхание.
– Тебе интересно? – время от времени спрашивал отец.
– Да, – отвечала она, не отводя взгляда от экрана.
Папа спрашивал намеренно, чтобы она в полной мере ощутила удовольствие, чтобы этот волшебный миг не пролетел незаметно.
– Вот тебе и ответ, – сказала она, когда мы снова оказались в парке.
– Ответ на что? – не понял я.
– На твой отвратительный выпад в адрес Набокова.
Очевидно, погружение уже закончилось, и мы снова вынырнули на поверхность.
– Главная тема фильма – субъективность восприятия. Интересно, что сюжет основывается не на рассказе Акутагавы „Ворота Расёмон", а на другом его рассказе – „В чаще". По сути ту же самую идею эксплуатировал и Эрве Базен. Теперь попробуй сказать, что кто-то из них занимался подражательством.
Я отвернул от скафандра металлический шар с круглыми стеклами и стащил его с башки.
– Интересно, что было написано раньше, „Прощание с Матерой" Распутина или „Потоп" Роберта Пена Уоррена? – не успокаивалась она.
– Я говорил о каком-то конкретном случае, а не вообще.
– Ох, Гена, жаль, что ты так наплевательски относишься к Набокову.
– Я очень хорошо отношусь к Набокову, – возразил я.
По-видимому, речь сейчас зашла о партийной принадлежности, и передо мной стояла строгая комисарша. И я был полон решимости доказать свою благонадежность. Схлопотать пулю из маузера мне как-то не улыбалось.
– Между прочим, тебе эти очки совершенно не идут. – Я забыл снять свои битловки после окончания сеанса.
– Зато точно такие же носил Джон Леннон.
Она сказала что-то ругательное в отношении современного российского кино. И я с воодушевлением подхватил тему: я бы с удовольствием напустил на российское кино „убийцу экрана" вместе с „Андрюшкой" и „Сиськиным", да и вообще всю кодлу. Наше серьезное российское кино постепенно переходит в разряд параллельного. Тут впору посоветовать гражданам смотреть цветные сны – самые интересные фильмы в мире.
Я очень старался. Я еще на что-то рассчитывал. Пробежали между нами трихомонады или нет? Что она ощущала в период лечения?
Будь она действительно любительницей контрастов, она бы сказала: „А теперь трахни меня в лифте. Да так, чтобы искры из глаз посыпались"
Она повернула ко мне свое очаровательное личико:
– Ну ладно, тебе пора за компьютер. Можно меня не провожать.
Алкоголик Стеценко – наш бравый капитан Маз Дон – снова находился в состоянии анабиоза. Его тело покоилось рядом с полузасохшей лужей. Я переступил через него и уселся на скамейку.
Терпеть не могу выяснять отношения. Но, очевидно, придется. Поскольку послушать меня, так и золотой телец для России – эклектика, и школьницы себе на влагалище серьги вешают, и бывшие научные работники на улицах валяются. Одним словом – чернуха. Ну, во-первых, я здесь ни при чем. Не я пишу книгу под названием „Россия". А, во-вторых, ничего особо трагического в сложившейся ситуации я не вижу. Ну не читают моих книг – подумаешь! Старые пердуны меня не очень интересуют, а молодые вообще практически никаких книг не читают. Но они любят слушать музыку. И это нормально. Еще упомянутый Моминой Эрве Базен утверждал, что „у нового поколения вместо философов певцы".
Так вот, я считаю, что пока у России есть такие ребята, как Шевчук из „ДДТ", Фоменко из „Секрета" и Расторгуев из „Любэ", еще ничего не потеряно. Мне кажется, что сейчас в их ряду мог бы оказаться и Фил.
Фил…
Наверное уже в миллионный раз Мак-Мэрфи вперился в меня остекленевшим взглядом.
А ведь он ничего особенного для меня не сделал. Ну, вытащил однажды из запоя. А так – ведь ничего особенного. Но он излучал нечто такое, что делало из меня меня. А когда его не стало – слишком быстро не стало – я остался в эдаком полуоформившемся состоянии. Крылья начинали расти да так и не выросли… С той поры я и живу с этим мучительным ощущением прорезающихся крыльев.
„О, Боже, дай мне одно крыло Антуана де Сент-Экзюпери, а второе – Ричарда Баха!"
„Дай мне!!!"
Меня тоже начали раздражать мои очки. Я уже готов был достать себе другие – с багровыми стеклами. Хоть таким способом достичь желаемого результата.
Я не раз говорил, что романы Середы воздействовали на мое зрение: каждый новый день воспринимался мною, будто этюд в багровых тонах. Но это в жизни. А на бумаге ничего не выходило.
А тысячу баксов я благополучно спалил на совке Кузьмича. Ту самую тысячу, которую Момина оторвала от себя, хоть ее собственные дела шли не лучшим образом.
Я выключил компьютер. Его в крайнем случае можно отдать назад. Конечно, жаль „Кирилла и Мефодия", которые являются при необходимости словно джин из бутылки. Неважно!
И тут в дверях появилась Ева.
А я уже почти забыл о ее существовании.
– Ну что, отдохнул от меня? – плотоядно улыбаясь, поинтересовалась она.
– А, Венера пожаловала, – сказал я.
Она даже не задалась вопросом, почему Венера. Ну, Венера – так Венера, богиня красоты, все-таки.
А я не удосужился уточнить, что от этого лечиться надо.
Господи, что же я рассказывал вам о ней, когда она заходила ко мне в прошлый раз? Совершеннейший бедлам в башке. Это „Предвкушение Америки" окончательно сбило меня с понталыку. Думаю, не будет ничего удивительного, если я вообще начну заговариваться и нести всякий вздор вроде „Клара у Карла украла корала…". Поскольку эти бесчисленные перемещения в пространстве между Россией, Америкой и островком в Атлантическом океане, с учетом смены климата и разницы во времени… О чем это я? Ах, Ева!
Когда я впервые позвонил ей по телефону, оставленному в наследство Сашкой Аврутиным, я и не подозревал, что по образованию она – сексопатолог. Было лишь известно, что она – девочка по вызову. И ничего такая девочка – старательная. Она пришла ко мне на Маяковскую – на проспекте Ленина ей так и не довелось побывать, – держа в руках клочок бумаги с адресом.
– Вы Твердовский?
– Я.
– Раздевайтесь.
Можно было подумать, что она собирается лечить меня или рисовать. И что это она намерена платить мне за обнаженную натуру.
– Сами раздевайтесь, – буркнул я, хотя еще минуту назад совершенно не собирался обращаться к ней на вы. Однако это показалось даже забавным: „Будьте так любезны, снимите трусики."
– А душ у вас есть? – поинтересовалась она. – Вы мне по телефону обещали.
– Душ есть.
– Прекрасно!
Она не стала дожидаться повторного приглашения и начала торопливо снимать с себя одежду. Выпрямилась передо мной, в чем мать родила. Погладила свои бедра.
– Меня зовут Ева, – сказала она.
И с достоинством встретила мой придирчивый взгляд. Поскольку я впервые имел дело с проституткой, мне хотелось казаться циничным.
– Фигового листка не хватает, – заметил я. – Какая же вы Ева без фигового листка?
– Неплохая идея – учтем на будущее. А где обещанный душ?
Я повел ее по коридору.
Фигурка у нее была ничего, и кожа совершенно чистая, палевого оттенка. А лицо было каким-то несовременным – такие можно увидеть в чепчиках на полотнах фламандцев – гладкое, востроносое и симпатичное.
– Давай, залазь тоже, – сказала она, неожиданно переходя на ты.
Я залез. Как был в спортивном костюме, так и залез. Только тапочки на полу оставил. Притянул ее к себе и поцеловал в губы. Она ответила языком, засунув ладони мне под штаны и шевеля там пальцами. Но когда я со звуком оторвался от нее, она сказала, что поцелуи в губы не входят в сервис. Зато я могу поставить ей засос где-нибудь на животе, если захочу.
– Я похож на Адама? – поинтересовался я.
– Скорее на змея-искусителя, – сказала она. – Где тут древо познания Добра и Зла?
Я поимел ее прямо в душе.
Все это я рассказываю вовсе не для того, чтобы как-то напрячь ваше воображение. Тут важно только, что, как выяснилось впоследствии, в квартире, где отсутствовал душ, она повторно не появлялась. Отвечала по телефону, что занята или завязала – что-то в этом духе. Ну, на Фонвизина у меня еще душ был, хоть и работал с перебоями. Но здесь-то его и в помине нет! Комната-музей летчика Волкогонова есть, а душа нет – случается и такое.
