Герхард Рот - Тихий океан
— Сказано тебе, покажи ногу! — громко повторила жена.
Крестьянин, не говоря ни слова, медленно опустился на низенькую скамеечку, на которой громоздились коробки и мотки шпагата, стянул чулок, а потом развязал тряпку. Рана оказалась глубокая, воспалившаяся, и гноилась. Ашер втолковал крестьянке, что он сейчас вернется и что ее муж должен подождать. Он пришел к себе, положил яйца на кухонный стол, рассовал по карманам лекарства и бинты, и пошел обратно, чтобы обработать старику рану. Пальцы на ногах у крестьянина были огромные, кожа на пятках — загрубевшая, желтая. Ашер помог ему натянуть носок и пообещал зайти дня через два. Он оставил на столе плату за яйца, но крестьянка не захотела ее принять. Вслед за Ашером она выбежала из дому, сунула деньги в карман его куртки и предложила ему кусок копченого мяса. И только когда он пообещал взять его в следующий раз, она отстала.
За ближайшим поворотом дороги луг усыпали маленькие бурые кротовые холмики. Издалека он увидел, как какой-то человек тащит в погреб пластмассовые бочки. Впервые он испытывал радость.
17
Хофмайстер жил в низком, кирпичном доме с желто-зелеными балками и белой дверью. Стоял ясный, холодный день. На солнце снег уже растаял, только на тенистой лесной опушке кое-где еще виднелись маленькие снежные заплатки. Выделялись и желто-бурые стога кукурузы на полях с отчетливыми длинными бороздами, оставшимися после перепахивания.
В кухне Хофмайстера Ашер столкнулся с толстухой-невестой, которая прихорашивалась у зеркала. Она застенчиво попыталась прикрыть волосы руками. Жених, проследовавший за ним в кухню, был коренастый блондин с румяными щеками, еще не успевший сменить повседневную одежду на приличествующий случаю костюм. Он подал Ашеру стеклянную кружку вина и предложил занять место в гостиной на старенькой скамейке, покрытой отслужившей свое занавеской. Ашер ни в коем случае не хотел никому мешать и потому тихо сидел там, где его усадили. Тем временем из задней комнаты приковылял кудрявый младший сынок, остановился и нахмурился. Он еще не умел говорить и стал ждать, пока его не накормит тетя. Ашер поставил кружку на кресло возле скамейки: он еще ничего не ел и не хотел напиться до обеда. Он толком не знал ни жениха, ни невесту. К его облегчению, вскоре пришел маленький, приземистый человек с загорелым, испещренным глубокими морщинами лицом и с густыми седыми волосами. Он повесил пальто на крючок и сел рядом с Ашером. Представившись, он тотчас стал во всех подробностях излагать свою биографию. Он явно наслаждался предвкушением свадьбы, а может быть, уже успел выпить по дороге. Ашер с трудом следил за перипетиями его жизненного пути, к тому же новый знакомец то и дело перескакивал с пятого на десятое, так что Ашеру приходилось постоянно переспрашивать. Сначала он поведал Ашеру дату своего рождения, упомянул, что прежде батрачил, а теперь живет почитай что на винограднике, в Гамлице. Ашер прикинул, что его собеседнику должно быть лет семьдесят. Он — дядя жениха, сказал бывший батрак. Он-де женат вторым браком, но супружница его осталась дома. От двух браков у него пятеро детей, пояснил он. Последнее время он жил у дочери — купил участок под строительство и отдал зятю часть своих сбережений, чтобы тот построил дом, — но с дочерью не ладит, а потому уехал от нее и прикупил домик в Гамлице… Он отпил большой глоток и тщательно вытер губы. Помолчав минутку, он продолжил, что, мол, почти шесть лет воевал. Все это время таскал с собой в вещмешке бутылку шнапса и обменивал на лишнюю порцию шнапса весь доппаек, шоколад или там карамель. А шнапс он пил перед каждой атакой. В общей сложности, побывал в восемнадцати рукопашных, из всей роты, кроме него, еще только пять человек вернулись с войны.
— Но поверьте, — горячился он, — война кончилась, а я потом еще целый год просыпался от кошмаров в холодном поту; как-то зимой вскочил и прямо в одних подштанниках бросился из дома на мороз, — все потому, что мне во сне привиделось, что русские напали.
После войны все в округе голодали. Хлеб, к примеру, продавали такой черствый, что его подолгу приходилось носить за пазухой, чтобы он хоть немного оттаял, а то ведь его даже зубами было не разгрызть. Первый удар он пережил, когда один из его братьев погиб на фронте, девятого июля тысяча девятьсот сорок третьего года, он как сейчас помнит, а похоронку он получил только месяц спустя (Всего-то у него было четверо братьев). Другой на войне был ранен в голову и сейчас живет в Лёйтчахе у жены. А третьему брату ампутировали ногу, из-за диабета, и того и гляди, ампутируют и другую, — он сейчас лежит в больнице и чувствует себя худо. Он задумчиво покивал, уставившись в пространство, а когда Ашер спросил, кем ему приходилось работать, сказал, что сначала батрачил у фермера Гампля Франца, без малого двенадцать лет. Тогда все гнули спину на полях, целыми семьями, от мала до велика. Дети до четырнадцати лет пасли скот, а потом уж работали наравне со взрослыми. За это им полагалась ежедневная кормежка. Ему, сверх того, платили еще шиллинг в день, а его жене — пятьдесят грошей. Так, мол, было в тысяча девятьсот тридцать первом году, и это положение вещей длилось до начала войны. Его работодатель Франц Гампль был винодел из-под Лёйтчаха и держал еще троих батраков и двух батрачек. После войны он в основном работал в имении Антхофен. Вот пробатрачат они с женой там пятьдесят пять дней — и получат крышу над головой и дрова на зиму. А за стол платили сами. Дети к тому времени уже разлетелись кто куда. Его первая жена спустя шесть лет после войны сорока лет от роду умерла от болезни сердца. И года не прошло, как он женился снова; ему тогда был сорок один, его новой жене — тридцать восемь. От первого брака у нее тоже был ребенок. С тысяча девятьсот пятьдесят второго по тысяча девятьсот пятьдесят шестой он ломал спину на крестьянина Поммера под Санкт-Ульрихом. Два месяца в году отрабатывал жилье, а остальные, как и до войны, батрачил в имении Антхофен. Платили ему как батраку двадцать пять шиллингов в день. Рабочий день длился с шести утра до восьми вечера. За все это время полагались только десять минут, чтобы перекусить, да обеденный перерыв — полчаса. И по субботам работали, само собой. Выходной один — воскресенье, но по воскресеньям за стол платишь сам. Он скопил денег на домик с виноградным прессом и винным погребом, на страховку на случай болезни и по старости, и теперь получает пенсию в четыре тысячи четыреста шиллингов. Приятно хоть в старости освободиться от гнетущих забот.
Но, как ни охотно повествовал батрак о своей жизни, он мог сообщить немногим более нежели сухие перечисления названий и фактов. «Той зимой было так холодно, я чуть руки не отморозил», «Работа потому была такая тяжелая, что склоны холмов крутые», «Летом от жары да от усталости я чуть в обморок не падал. Косить-то мы начинали еще в три часа утра, потому что к полудню жару и вовсе нельзя было выдержать», — таковы были его немногие личные впечатления. «Потом туда подался, потом там ломал спину, заработал столько-то и столько», — более он ничего не мог поведать. Остальное составляли воспоминания, которые можно было передать одной фразой. Ашер понимал, что все это соответствовало действительности, но некоторые мгновения, вероятно, требовали такого напряжения сил или были исполнены такого механического, совершаемого бессознательно труда, что самые точные воспоминания сводились к перечислению нескольких простейших понятий и осознанию собственных страданий.
В открытую дверь Ашер еще раньше успел увидеть приближавшуюся к дому машину, которая затормозила у высоковольтной опоры на подъездной дороге. Из спальни выскочил Хофмайстер в белой рубашке, галстуке и подтяжках, поздоровался с Ашером и батраком и бросился на крыльцо. Он явно беспокоился и снова скрылся в спальне, откуда, уже полностью одетым, выбежал к родственникам, которые несли завернутые в шелковую бумагу подарки жениху и невесте. Родственники степенно прошли в комнату, и Ашер с батраком встали их поприветствовать. Эти церемонии затянулись, потому что жених повел нескольких гостей в погреб, — показать цветы, приготовленные для невесты, а Хофмайстер с женой стали на пороге угощать вновь прибывших вином. Хозяйка дома почти все время молчала, кивала, предложила по очереди гостям и Ашеру булочек на подносе и снова ушла в дом. Справляя нужду, Ашер заметил на окне в клозете безглавое тельце пчелы. Когда он возвращался в гостиную, жена Хофмайстера окликнула его, предложила булочек, подлила в кружку вина и сказала: «Кушайте, кушайте». Потом она объяснила, что ее зубной протез не успели изготовить вовремя, к свадьбе, вот она и чувствует себя дурочкой: без зубов — ни поговорить, ни посмеяться. Тут она засмеялась, а следом за ней и Ашер. Смеясь, они вернулись в сени, по которым уже носились принаряженные к празднику дети. Со двора доносился шум ветра, раскачивающего ветви сливы, крик петуха, и какая-то старушка в черном повела малыша гулять. Остальные гости принесли завернутые в разноцветную бумагу пакеты и, стоя на пороге, передали их жениху и невесте. Старушки в косынках сидели в гостиной на скамье, мужчины в костюмах в тонкую полоску, с аккуратно приглаженными волосами, толпились, держа в руках кружки с вином. Хофмайстер, заметив, что Ашер остался в одиночестве, вывел его на крыльцо и показал ему свою ручную сороку, которая сидела на поленнице и недружелюбно косилась на Ашера.
