Эргали Гер - Сказки по телефону, или Дар слова
– Сережкин телефон… Живо!
Татьяна, серея лицом, подошла, стала искать, нашла.
– Вот, – она указала пальцем. – И вот.
Анжелка аккуратно переписала номера на листок.
– Борис Викторович, – сказала она, дописывая, – потрудитесь восстановить мой телефон. Пяти минут хватит?
– Метнулся! – взревел старший, да так, что женщины в углу содрогнулись; Боря упал на телефон, забил-забарабанил по рычажкам и в ужасе взглянул на Анжелку:
– Не работает…
– В кабинет, – указала Анжелка. – Татьяну тоже. Остальным вольно, можно оправиться и закурить.
Татьяну с Борей поволокли в кабинет; Анжелка по дороге успела заглянуть к мамочкам, скулившим в углу под свирепыми, бесчувственными взглядами дуболомов.
– Девчонки, все нормально, не переживайте. Я просто зашла за телефоном своего хахаля.
– А мы и не переживаем, – откликнулся кто-то, у кого сдали нервы.
– И правильно. Дайте девочкам сесть, – распорядилась она. – Принесите им распечатки, вон те рулоны – пусть посмотрят, пока начальство работает.
Прихватив последнюю распечатку – ту самую, вырванную из принтера – она пошла в кабинет.
– Да-да, немедленно! – кричал Боря в трубку. – Прямо сейчас! Жду!
– Скажи, падло, что головой отвечает, – подсказывал старший. – Скажи, что душу вытрясешь, если что… Давай, фуфел, корячься – время идет, цигель-цигель!..
Боря умоляюще и обреченно взглянул на Анжелку.
– А потом перепихнемся, – пообещала она. – Потерпи, милый.
– Анжела Викторовна!.. – умоляюще пролепетал он и вдруг с надеждой закричал в трубку: – Да! Слушаю тебя, восьмерочка! Понял! Спасибо!.. Уже подключили, – просияв, отрапортовал он; старший вырвал трубку, послушал и в некотором сомнении опустил.
– Смотри у меня, олень, – предупредил он.
– Я гарантирую, – от полноты сердца заверил Боренька, и было видно – не врет, не может врать человек в минуту такой распахнутости.
– Очень хорошо, – сказала Анжелка. – А теперь, Борис Викторович, личная просьба, – она еще не закончила, а Боря уже кивал, – постарайтесь забыть навсегда и меня, и Сережку. Сможете?
Боря кивал.
– Мой номер телефона?
– Забыл.
– Сережкин?
– Понятия не имею, Анжела Викторовна-а-а!..
– Ай! – только и успела воскликнуть Анжелка: дуболом у двери ловко подхватил летящего на него Бореньку и тычком отправил обратно старшему. – Да вы просто энциклопедист, Борис Викторович!
– Я все забыл, – прохрипел ошеломленный Боренька. – У меня прогрессирующий склероз…
– Вот и договорились, – подытожила Анжелка, оборачиваясь к изжелта-серой, остолбеневшей от страха Татьяне: старшая по смене таращилась на нее огромными выпученными глазами, в уголках их поблескивали слезинки.
– Не надо бояться, – сказала Анжелка. – Я только за своим пришла. Только за своим.
Татьяна кивнула, кивнула в другой раз, слезы пролились и потекли по щекам.
– Идите, – Анжелка махнула на дверь. – Идите все!..
Все вышли быстро, бесшумно, разве что не на цыпочках.
Они смотрели друг другу в глаза и обе молчали. Татьяна шмыгала носом, оттирала слезы ладонями, Анжелка несколько раз порывалась что-то сказать, но слова не шли.
– Ладно, – проговорила она, сглатывая остальное. – Все.
Развернулась и пошла прочь.
– Не встречайся с ним, – сказала Татьяна в спину.
Анжелка застыла.
– Это плохо кончится, деточка. Помяни мое слово.
«Не оборачивайся, – подсказал внутренний голос. – Не оглядывайся, не отвечай, уноси ноги». Она кивнула, как послушный солдат, вышла в коридор и не оглядываясь пошла на выход сквозь строй мирно базарящих с помятым охранником дуболомов.
– Теперь куда? – спросил старший, догоняя на лестнице.
– В разные стороны. Передайте Вере Степановне, что я ей очень признательна.
– Вера Степановна просила доставить прямо к ней…
– Перебьется, – Анжелка остановилась, взглянула в несвежее, некрасивое лицо старшего. – Всего доброго. Извините за хлопоты.
– Всего доброго, Анжела Викторовна…
«Бля», – подумала Анжелка.
Бля-бля-бля.
Ксюши в машине не было: улизнула. Анжелка швырнула на заднее сиденье ненужную распечатку, завелась и, нервно дергаясь, стала выруливать мимо джипов прочь со двора.
А дома уже звонил телефон. Она вбежала, захлопнув дверь, схватила трубку и услышала мамин голос:
– Что там у тебя, доча?
– Ничего, теперь полный порядок. Спасибо тебе.
– Спасибо знаешь куда засунь?… Лучше объясни, как тебя угораздило вляпаться в этот бордель и что они там тебе прищемили… Кого ты там выручала?
– Потом, мама. Завтра приеду и расскажу. И вообще это неинтересно: дурацкая ситуация, случайная и уже разрешилась. Все, мам, извини – я жду звонка. Давай, до завтра…
Она успела принять ванну, лечь и почти заснуть: звонок подсек ее, засыпающую, и выволок на свет почти что со дна.
– Это ты? – спросил Сереженька.
– Ага, – откликнулась она с хрипотцой. – Наверное.
– Здорово. Это мы теперь только вдвоем или еще родители-братья-сестры?…
– К черту родителей, к черту всех. Только мы, ты да я. Милости просим.
– Ноги вытирать?
– Фиг. Разувайся, а еще лучше раздевайся и ложись рядом. Я сплю.
– Тогда подвинься… Тебя когда разбудить?
– Часу в пятом. А лучше в шестом: я очень устала. Ты знаешь, что я тебя выкрала из конторы? Уворовала и вынесла на себе, как лиса цыпленка, так что теперь ты мой, только мой, а главное – я только твоя, с чем тебя и поздравляю, цыпленочек…
– Ты ушла с работы? – спросил он, потом догадался. – Тебя выгнали? Из-за меня? Ха… Выходит, как порядочный человек, я обязан взять тебя на содержание?… Сколько ты там получала?
– Ой, не гони… Хотя, пожалуй, какую-то компенсацию я затребую… Вот высплюсь и потолкуем.
– Можно поцеловать тебя в шейку?
– Целуй, – согласилась Анжелка, прикладывая мембрану к шее. – Все. Спи давай. Не балуй.
– Ладно, я отрубаюсь, – прошептал он. – Спи, лисичка…
9
И понеслись сумасшедшие, безалаберные, нечленораздельные дни и ночи, состыкованные наобум, как вагоны сборного товарняка: в алгоритме обвала, камнепадом с души обрушились исповеди, рассказы, повести, лирические признания, авторские отступления – до звона в ушах, ночи напролет, до звенящей легкости дара, полной распахнутости – вот она я, возьми, возьми от меня сколько сможешь!.. Они болтали с утра до вечера, с вечера до утра, болтали в постели, на улице, за рулем, вместе засыпали и просыпались – даже вокруг пруда она бегала теперь с телефоном, даже в туалете не расставалась с ним. Это был настоящий медовый месяц – они забеременели друг другом, срослись на слух, сплелись голосами и придыханиями в двуединое существо, запараллеленное сиамское чудо, которое задыхалось, не перекинувшись в течение часа хотя бы парочкой спасительных фраз; пробившись сквозь одиночество, сквозь телесную скорлупу-оболочку, они оказались восхитительно беззащитны друг перед другом аж дух захватывало! – и неистово, с перехлестом, самозабвенно предавались умножению себя на двое.
Поначалу Анжелке казалось, что она вот-вот исчерпает себя до донышка, перескажет всю свою жизнь, все известные ей слова и заглохнет, как двигатель без горючего – это при том, что Сережка говорил раз в десять больше нее, никогда не повторяясь ни по существу, ни в деталях; но слова, сколько ни выбирала она из своего горла-колодца, опущенного в солнечное сплетение, не кончались – наоборот, прибывали, умножая поддающийся описанию мир. Чем больше она рассказывала о себе, тем больше забытого, замурованного открывалось самой Анжелке; чем больше говорила – тем легче облекалось в слова неподъемное, неуловимое, смазанное, лежавшее на душе бессловесным нерасфасованным грузом. Удивительным образом ее маленькая скудная жизнь разворачивалась в эпопею, подробный пересказ которой мог растянуться на годы – один к одному, на те же восемнадцать лет жизни.
Грянула, хороня средневековье, эпоха великих географических открытий себя. С щедростью Колумба она водила Сережку по своему прошлому – как нового соправителя по обширному, но запущенному королевству – а он, как в фильме Роберта Земекиса про путешествия во времени, всегда ухитрялся прихватить из прошлого в настоящее какой-нибудь сувенир, выхватить из ее историй нечто существенное, трогательное, упущенное Анжелкой по глупости или неведению. Взамен она обретала настоящее настоящее. Впервые в жизни она так остро, так доподлинно чувствовала, что живет, а не спит, впервые в жизни ощущала себя настоящей живой Анжелкой. Он пришел, разбудил ее телефонным звонком, она проснулась. Только эта балдежная телефонная связь, столь не похожая на глянцевые love story с поцелуйчиками в диафрагму и ниже, смогла разбудить ее как будто пилюли обыкновенной любви были ей нипочем, как аспирин наркоману, или вызывали аллергическую реакцию типа душевных судорог; как будто все прочее – по сравнению с бьющей через край родниковой речью – было остывшей манной кашей со склизкими комочками недоразвитых мыслей, слипшихся чувств, неудобоваримых фраз. Он грел, он светил и сиял, он был единственным настоящим источником света в ее чертогах – он, которого Анжелка видела только с закрытыми глазами. Вот так.
