Юрий Слепухин - Джоанна Аларика
Да, по логике вещей в Сопротивлении должны были участвовать только красные. А на деле участвовали очень многие: даже сыновья и дочери тех самых фабрикантов, которые должны были бы целовать руки немецкому солдату, защищавшему их от большевизма. Он, Хофбауэр, никогда этого не понимал. И такие люди всегда казались ему врагами вдвойне. Рабочий, коммунист — это был, так сказать, противник открытый и законный; он действовал в интересах своего класса, подлежал уничтожению, но в известной степени его можно было даже уважать. А вот такие, как эта шлюшка Монсон, — это не просто враги, это еще и ренегаты…
Приехав в «Эль Прогресо», Хофбауэр увидел, что поездка была напрасной. Гарсиа уже знали обо всем, и старик как раз собирался к Монсону. Лиценциат, очевидно вполне уже готовый к боям и походам, в фантастическом полувоенном-полуспортивном костюме оливково-зеленого цвета, сидел, развалясь в кресле, перекинув ногу через подлокотник, и со скучающим видом подбрасывал на ладони большой автоматический пистолет.
— Ола, Хофбауэр! — воскликнул он, прицеливаясь в живот капатаса. — Наконец-то мы дождались веселых времен, а? Посмотрите-ка на эту игрушку — калибр сорок пять, может прошить насквозь дюжину арбенсистов, поставленных в затылок. Нравится?
— Мне не нравится, как вы с ней обращаетесь, — сказал дон Энрике. — Оружие можно назвать игрушкой, но играть им не следует. Тем более прицеливаться в человека. В армии с вас за это содрали бы семь шкур. Впрочем, вы же не служили, сеньор лисенсиадо.
Лиценциат убрал пистолет, улыбнувшись довольно кисло.
— Вы строгий человек, Хофбауэр, сразу видна хорошая школа. Не будем ссориться из-за пустяков. Ка «чувствует себя сеньорита Монсон? Впрочем, вы вряд ли имели удовольствие видеть сеньориту сегодня утром, еще ведь рано…
Он смутился, подумав вдруг, что доверенному лицу Монсона могла стать известной вчерашняя его неудача с вербовкой Джоанны в боевую организацию. Рассказала она отцу или не рассказала? На всякий случай он добавил как можно более небрежным тоном:
— Вчера мы с сеньоритой немного повздорили… Она придерживается несколько иных взглядов на методы борьбы с правительством.
— Да, — кивнул Хофбауэр, — если судить по тому опору с падре Фелипе, взгляды сеньориты Монсон действительно несколько иные.
«Уже не вздумал ли этот немец надо мной смеяться», — с беспокойством подумал лиценциат, подозрительно глянув на капатаса.
— М-да… — промямлил он, снова принимаясь играть пистолетом. — У старика Монсона есть уже какой-нибудь план действий на сегодня? Или будем применяться к обстоятельствам?
— Когда сеньор ваш отец вернется из «Грано-де-Оро», вы, очевидно, получите самую полную информацию обо всем.
— Почему «когда вернется»? — лиценциат вскинул брови. — Мы едем вместе, и я надеюсь сам…
— Вам ехать нельзя, — перебил Хофбауэр.
— Что значит «нельзя»? Почему это мне нельзя ехать?
— Посудите сами, ваша финка известна всем как один из центров оппозиции. Как только новость о вторжении распространится по плантациям, сюда начнут приезжать люди за указаниями. Поскольку сеньор ваш отец будет отсутствовать, я считаю, что вам следует подежурить здесь. В любую минуту может возникнуть обстановка, требующая быстрого решения.
— Да, но до «Грано-де-Оро» всего каких-нибудь полчаса по шоссе… Я оставлю указания, чтобы ехали прямо туда…
— Ну, — Хофбауэр развел руками, — как хотите. Я могу только советовать. Разумеется, если вы предпочитаете избежать ответственности… потому что в «Грано-де-Оро» командовать будете не вы, а сеньор Монсон или сеньор ваш отец…
Лиценциат фыркнул и вскочил с кресла.
— Я боюсь ответственности? Плохо вы меня знаете! — Он прошелся по ком, нате, воинственно оправляя пояс и шурша своим замысловатым нарядом; разумеется, в «Эль-Прогресо» могли явиться за инструкциями — неповторимая возможность показать себя во всем блеске! Но и повидаться в такой день с Джоанной тоже было заманчиво. Вчера он говорил с нею как заговорщик — сегодня предстанет воином. Жаль, нужно было уехать в свое время в Гондурас. Теперь он мог бы появиться в «Грано-де-Оро» во главе целого отряда — пыльный, прокопченный пороховым дымом, с грязным бинтом под каской. Да, дорогая сеньорита, тогда вы говорили бы иным тоном…
Воинственные мечты настроили лиценциата на более суровый лад и решили колебания.
— Хорошо, я остаюсь, — отрывисто сказал он, снова роняя в кресло свое длинное тело. — Стаканчик виски, Хофбауэр?
— В шесть утра? — спросил тот с едва заметной иронией. — Вы, я вижу, не теряете времени, дон Энрике.
Дон Энрике ответил не без лихости, что есть две вещи, которыми солдат может заниматься в любое время суток с одинаковым успехом, — любовь и выпивка; после чего он достал откуда-то из-под кресла початую бутылку и, отпив из горлышка, передал Хофбауэру.
— Ну, я поехал, — сказал тот, в свою очередь отпив глоток. Вид развалившегося в кресле «солдата» вызвал в нем новый приступ раздражения. Нет, Адольф был все же кое в чем, несомненно, прав, это романское отребье — самые настоящие недочеловеки. И этот кастрат еще говорит о любви! Топтался вокруг девки, пока та не удрала к более предприимчивому парню. На твоем месте, мой милый, я не спешил бы так в «Грано», там тебя ничего хорошего не ждет.
— Прикажете передать что-либо сеньорите Монсон? — спросил Хофбауэр самым естественным тоном, уже натягивая перчатки.
— Нет нужды, — отозвался дон Энрике, — скоро я сам буду в «Грано-де-Оро» и лично принесу сеньорите мои поздравления с великим днем.
— Не сомневаюсь, что они окажутся весьма кстати и будут приняты с благодарностью. Честь имею, сеньор лисенсиадо! Скажите сеньору вашему отцу, что я поехал на мотоцикле, он может меня догнать.
Глава 2
Весть о вторжении застала их в маленьком гор ном «пуэбло», куда они прибыли в запряженной мулами повозке около одиннадцати утра. Единственный в местечке приемник работал на истощенных батареях, но люди, столпившиеся у стойки, смогли все же расслышать правительственное сообщение о трех сильных колоннах инсургентов, вторгшихся в страну с территории соседней республики Гондурас и действующих при активной поддержке авиации «неизвестного происхождения».
Джоанна слушала с недоверчивым видом, полуоткрыв губы, не отрывая взгляда от тусклой, засиженной мухами шкалы. Значит, это все же случилось. Значит, те разговоры имели все же под собою реальное основание. Когда хозяин кабачка выключил приемник, сказав, что батареи нужно экономить и следующее слушание состоится через три часа, она протискалась к Мигелю и схватила его за руку.
— Ты что-нибудь понимаешь? — спросила она с ужасом. — Что это все значит?
— Это значит, что мы с тобой опоздали, — ответил тот хмуро. — И что твой отец хорошо знал, что делал… Идем, малыш, пообедаем. К трем мы сюда вернемся.
— Как ты можешь говорить сейчас о еде? — возмутилась Джоанна.
— А ты решила объявить голодовку? — Мигель усмехнулся. — В знак протеста против агрессии? Идем. И ты, пожалуйста, держи себя в руках. В конце концов еще ничего не известно. Дело может оказаться просто пограничным инцидентом.
— Но самолеты?
— Ну и что — самолеты? Мы живем в век авиации, — угрюмо пошутил Мигель, беря Джоанну под руку.
Они вернулись в гостиницу, жалкий постоялый двор с претенциозной и явно рассчитанной на туристов вывеской «Кэриббиэн Блю».[50] После обеда, съеденного по настоянию Мигеля, Джоанна ушла к себе в номер, перебинтовала ногу и вытянулась на неудобной кровати, прикрыв глаза. Впрочем, тотчас же она опять их открыла, обводя взглядом грубо побеленные стены. Прямо напротив изголовья, как единственная дань цивилизации, висели два рекламных плакатика глянцевого картона: один, ярко-красный, призывал пить кока-колу, на другом ослепительно улыбающаяся Энн Блайт рекомендовала «туалетное мыло Люкс — мыло звезд экрана»; на колченогом столике в углу стоял сомнительной чистоты умывальный таз; Джоанне Монсон еще никогда не приходилось жить в такой обстановке. Ей припомнилась ее нью-йоркская комнатка, украшенная вымпелами бейсбольных команд и абстрактными рисунками непризнанных гениев Гринуич-Виллэджа; ее громадная комната в «Грано-де-Оро» — выходящие в сад широкие окна до самого пола, удобная мебель светлого американского ореха, голубовато-серый ковер, стеллаж вдоль всей стены, уставленный глиняными масками и кувшинами — слепками древностей майя. Джоанна покосилась на умывальный таз и усмехнулась немного растерянно.
За дощатой перегородкой Мигель упрямо шагал по своему номеру — шесть шагов и поворот, шесть шагов и поворот, — очевидно, по диагонали.
