Монтеро Глес - Когда диктует ночь
Путешественник спорил с Хуаном Луисом о сексуальности старых английских путешественников. Хуан Луис не хотел сказать, что они были педерастами, просто какими-то слитком уж из-не-жен-ны-ми. Об этом они и толковали, когда путешественник почуял смешанный запах крема для заднего прохода и ментолового бриолина. Кроме этого ему вспомнились предсмертные слова старикашки, малявка. И загробным голосом Луисардо напомнил мне их. «У него шгам на щеке, и от него сильно пахнет чем-то вгоде богментола»; запомни, малявка. Пользуясь темнотой, путешественник спешит смыться. Но прежде чем исчезнуть с кухни, он успевает прихватить только что наточенный мясницкий нож.
Однако Луисардо никогда не расскажет мне, что после этого, когда городок погрузился во тьму, путешественник пришел на праздник. И перед самым рассветом, когда дым мешается с пропитанными винными парами шуточками, он зашел в «Воробушков», где Милагрос заканчивала обслуживание по полной. Клиент был настоящий жеребец родом из Пуэрто, который обрабатывал ее каждый раз, когда приезжал в Тарифу. Приезжал он нечасто, только когда ветер умучивал быка Осборна, который стоит в Фасинасе. И всякий раз оставался на две-три ночи, припарковавшись у входа в бордель. У него «фольксваген» горчичного цвета, выпущенный во времена царя Гороха, и все знают его как Фалильо. От разных людей я узнал, что первая ночь закончилась для Милагрос раздражением влагалища. И что на следующую ночь, уже во время праздника, Фалильо своим аппаратом чуть не разворотил ей все внутри. Милагрос молилась Пресвятой Деве, чтобы этот тип разбился в лепешку и больше не появлялся. Но ей, как всегда, не повезло. Судя по ее словам и как удостоверяет отчет, у этого клиента, выражаясь коротко и по возможности изысканно, был татуированный член. Следователь попытался вытянуть из нее еще что-нибудь, но поскольку Милагрос избегала говорить о путешественнике, то упомянула Фалильо как своего последнего клиента. Зато о члене она распространялась охотно. Тюремными чернилами ему изобразили на крайней плоти кошку с мышкой. И он думал, что все женщины будут от этого в диком восторге. Поэтому Фалильо первым делом выкладывал свой член на стойку для всеобщего обозрения, а затем громогласно приказывал, чтобы ему подрочили. А вот о чем Милагрос не упомянула в своих показаниях, так это о том, что в энный раз до капли опустошила его мошонку, морщинистую и румяную, как печеное яблоко. И что, закончив с клиентом, она прополоскала рот, гло-гло-гло, подмылась, уф-ф-ф-ф-ф, оделась и сгустилась вниз. Тут-то она и столкнулась с путешественником.
Обычно торговец Библиями не забывал лица, но, что касается этих двоих, он готов был приложить определенные усилия, чтобы их забыть. По этой же причине он даже не стал смотреть на них, когда предложил им что-нибудь тем медоточивым тоном, к которому прибегал в трудную минуту.
— Не желаете лимонада? Или пе… пе… перекусить?
Однако на заднем сиденье никто его не слушал. Илариньо чувствовал себя так же, как если бы, натянув на голову одеяло, он стал подмигивать своей жене в темноте. Иначе говоря, его как бы вовсе не было, потому что Герцогиня и тип со шрамом продолжали ругаться.
— Ты так у меня все выкуришь, красотка. — И он щелкнул ее по заднице, где у трансвестишки вытатуирована геральдическая лилия. — Остальным тоже охота курнуть, слышала?
Неровный шрам подергивается при каждом слове.
— Ты ж сам видел, там и было-то всего раз плюнуть, ты все до конца и скурил, братишка, — хриплым голосом отвечает Герцогиня и показывает фольгу, на которой почти ничего не осталось. — Жентельменская доза, браток.
Ощерившись, Герцогиня показывает типу со шрамом зубы — ровные, как на картинке. На щеках у нее играют пятна кларета, а подбородок заштрихован пробивающимися волосками.
Пахнет мочой, машинным маслом и выкуренным кокаином. Обуреваемый эмоциями, Илариньо снова дергается на своем сиденье.
— Может, зайдем, выпьем чего-нибудь, до девяти еще куча времени.
Этот сахарный голос, эта ангельская кроткость выводят Герцогиню из себя, и она резко обрывает Илариньо.
— Слушай, братишка, катись-ка ты к такой-то матери, понял? Ты мне ни в рот, ни в зад не нужен.
Илариньо делает вид, что ничего не слышал, и собирается выйти. Тип со шрамом нервно постукивает пальцами, отбивая веселую дробь по спинке переднего сиденья, там, где лежит портфель. Алчный змеиный взгляд пронзает насквозь. Тогда у Илариньо срабатывает инстинкт, и он забирает портфель с собой. Машина у него стоит на сигнализации, хотя с такими людьми никогда не знаешь заранее, думает Илариньо, торговец Библиями. Тип со шрамом свистит в окошко, подзывая его.
— Да? — Илариньо наклоняется, и в нос ему шибает ни с чем не сравнимая вонь параши.
— Принесите мне бутылочку пивка похолоднее, если вас не стесняют мои запросы.
Илариньо, торговец Библиями на дому, кивает, что да, нет, не стесняют, и посасывает трубку; в одной руке у него пухлый портфель, в другой — мобильник, на случай если позвонят, чтобы передоговориться. Как в тот первый раз зимой, когда голос сказал ему оставить деньги в десять часов в дюнах, рядом с дискотекой Хайма. «И чтобы без шуточек, как штык, жиряга», — приказал голос, не забыв перед тем спеть частушку: «Бродяга бездомный…» Потом укажет ему точное место, скажем на пляже, рядом с дискотекой. Так вот потом он звонил еще два раза. Первый — чтобы сменить место и время («… говнюк и нахал»). А потом — сказать, что все остается по-прежнему («… такого педрилы свет не видал»). Илариньо проверяет дверцы, у него тоже сдвиг по фазе, как выразился бы Луисардо, Илариньо проверяет дверцы снова и снова, щелкая замком как одержимый, клик, клик, клик, и теряется в ночи. Ветер хлещет его по лицу — вот тебе, так тебе, и рев моря становится громче, как голос, полный упрека.
Он выходит со стоянки с чемоданом в одной руке и мобильным телефоном в другой. Голова у него идет кругом, мерещатся разные вещи, одна страшнее другой. Кровоточащее лоно Милагрос, жена в постели, в темной спальне, а посередине — фургончик горчичного цвета. Проходя мимо сторожевой будки, он здоровается. Будка — развалюха с впечатляющей вмятиной от какого-то автомобиля. В ней сидит ночной сторож, высвеченный настольной лампочкой. Это Распа, мужчина с открытым лицом и широкой улыбкой, он решает кроссворд, между тем как кто-то подходит к будке. Это отец семейства хочет взять талон на машину. За руку он ведет ревущего малыша, которому, похоже, все надоело и хочется писать. «Погоди, скоро приедем домой», — почти кричит на него палаша и хорошенько встряхивает. Погодил бы ты в свое время и не было бы у тебя детей, кажется, отвечает взглядом сын отцу. Левантинец дует в полную силу, и озаренное луной море беспокойно ворчит. Все это вместе действует на Илариньо, заставляя его испытывать тоскливое головокружение. А когда такое случается, первой ему приходит на память мать. Потом — родной Порриньо и, наконец, сыр. Но оставим его там с его тоской, взбирающегося по склону, ведущему в Мирамар, покинем его на минутку, среди кошачьих воплей и свиста верблюдов, и вернемся в «ауди», где остались наедине двое наших знакомых. Один из них Герцогиня. Другой — злодейского вида тип со шрамом на щеке. Эх, браток, знал бы ты, что придется тебе отбросить копыта, как только закончим дельце, думает Герцогиня, доставая из сумочки новую упаковку кокаина. И протягивает ее напарнику, эх, если б ты знал. Дрожащей рукой тип со шрамом берет бумажный пакетик и зажимает в зубах. Без лишних слов запускает руку в карман и достает все необходимые причиндалы. Серебряную трубочку с потемневшими концами и сложенную в несколько раз фольгу. Он еще не знает, что фактически уже труп. Тем лучше. Герцогиня смотрит на него с напомаженной улыбкой. Она, черт возьми, делает ему одолжение. Вспомним, что гениталии Герцогини покрыты вздутыми венами и размером не меньше, чем у кобылы, так что даже мешают ей двигаться. Сейчас они съехали на одну сторону, и она испытывает от этого определенное неудобство. Со странной стыдливостью она поворачивается спиной к своему спутнику, и в темноте, царящей на стоянке, раздается сухой, как выстрел, щелчок резинки от панталон. Бах.
— Хороший товар, братишка, никакого мошенства.
Высвободив руку, Герцогиня берет ложку и протягивает типу со шрамом. Тот машинально берет ее, не сводя глаз с непристойно обнажившихся панталон Герцогини. Потом выходит из оцепенения и закрывает зубы фольгой.
— А то иначе желтеют, слышишь, — оправдывается тип с порезанной щекой, улыбаясь серебряными зубами.
Итак, ритуал начинается с соблюдением всех гигиенических норм. Синий язычок пламени лижет фольгу снизу. Над фольгой поднимается плюмаж золотистого дыма. Приладив серебряную трубочку к зубам, он вдыхает чистейший горький дым расплавленной капли. Ему в кайф, и взгляд его становится пустым, лунатическим и незрячим, а глаза вылупляются, как пинг-понговые мячики. Когда он чувствует, что ему не хватает свежего воздуха, он встает и, распахнув дверцу, выходит на ночную парковку. Смотрит на луну, на усеянное звездной пылью небо, на приближающиеся к берегу огни, потом сплевывает на землю, и лицо его кривится от отвращения. Знай он, что уготовила ему Герцогиня, он совершил бы преступление прямехонько сейчас, не отходя от кассы. А между тем человек с пухлым портфелем добрался до ночной винной лавки, где всегда можно перехватить бутылку. Заведение называется «Кике» по имени хозяина — кадисского жеребца, мужика на все сто, который качает мускулы в «Танакасе», местном гимнастическом зале. Но не будем отвлекаться: едва войдя в лавку, Илариньо встречается с обдолбанным взглядом Паэльи, который сидит, накинув майку на плечи, как шкуру. Под коленкой у него вытатуирован Христос Благой Смерти, и в свете, падающем из-за его спины, можно различить подбородок и мозоли на ногах. Он играет мышцами и напрягает спину так, что майка едва не трещит по швам, пока Барета, его пес, облаивает вошедшего, который не знает, как спросить, продается ли здесь сыр. Тогда спинные мышцы Паэльи миролюбиво расслабляются. Так же как и дельтовидные, бицепсы, поясничные, потому что все присутствующие устремляют взоры на портфель Илариньо. И в этот момент появляется Луисардо; дым застилает ему глаза, он дружески треплет Кике по плечу и быстро зыркает на торговца Библиями, на его пухлый портфель, трубку во рту и ботинки десятого размера, если верить его словам. Наступила тишина, и, только когда торговец Библиями спросил, продается ли здесь сыр, разразился всеобщий смех.
