Эдгар Доктороу - Билли Батгейт
Микки проехал по скрипучим доскам моста над Онондагой и оказался за городом. В разгар дня все выглядело выцветшим и пожухлым, в машине тоже дышать было нечем. Минут через десять-пятнадцать он свернул с мощеной дороги на территорию фермы и под протестующее кудахтанье куриц выехал мимо двух скачущих козлов, амбара и силосной башни на грунтовую дорогу; подпрыгивая на камнях и оставляя за собой пыльный шлейф, мы понеслись дальше. Через какое-то время машина остановилась у огороженного забором барака. Вскоре я услышал, как скрипнули тормоза и хлопнула дверца, мимо нас прошел полицейский, отпер ворота в заборе, на которых висела табличка ОПАСНО. НЕ ВХОДИТЬ, открыл их, и мы въехали внутрь.
Барак оказался закрытым тиром, в котором местная полиция тренировалась в пистолетной стрельбе, пол был грязный, дальняя стена засыпана большой кучей земли, наверху по всей длине здания висели, словно бельевые веревки, провода на шарнирах. Полицейский вынул из ящика бумажные мишени, прикрепил их к проводу, подтянул к земляной насыпи, потом сел у двери, наклонил свой стул так, что он опирался только на две ножки, и стал сворачивать сигарету, а Лулу Розенкранц без лишних церемоний подошел к барьеру, вынул свой кольт сорок пятого калибра и начал палить. Я думал, что голова моя разорвется, оглядевшись, заметил, что все остальные надели кожаные наушники, и сразу увидел горку точно таких же на столе, быстро взял пару и натянул на голову, прижимая покрепче к ушам, а Лулу в это время расстреливал мишень в клочья, наполняя барак запахом дыма и эхом пальбы, от которой стены, как чудилось, то расширялись, то сужались.
Лулу, подтащив мишень к себе, сорвал ее, даже не удостоив взглядом, прикрепил следующую и толчком отправил ее по проволоке в конец барака, а сам принялся заряжать свой кольт, роняя в спешке патроны — так ему не терпелось снова всаживать в мишень пулю за пулей; он словно спорил с кем-то, подчеркивая каждый выстрел рывком указательного пальца; барак наполнился таким непереносимым грохотом, что я вышел наружу и встал под солнцем, опершись о крыло машины; голова моя гудела, в гудении различимы были несколько нот одновременно, как в гудке «паккарда» мистера Шульца.
Пальба на несколько минут прекратилась, а когда возобновилась, я услышал отдельные выверенные выстрелы, выстрел, пауза и снова выстрел. Какое-то время спустя из барака вышел мистер Берман с двумя мишенями и положил их рядом на капот «бьюика».
Мишени были напечатаны в виде черных силуэтов головы и туловища человека, одну испещряли дырки, как внутри, так и вне силуэта, в середине груди зияла большая рваная рана, сквозь которую солнечный свет отражался от капота. В другой мишени аккуратные отверстия образовывали правильный рисунок, одна дырочка находилась в центре лба, еще две — там, где надлежало быть глазам, по одной — в каждом плече, еще одна — в центре груди и две — в районе живота чуть выше талии. Ни один из выстрелов за пределы силуэта не вышел.
— Кто стреляет лучше? — спросил меня мистер Берман.
Я ответил не раздумывая, показав на мишень с безошибочно точными попаданиями:
— Ирвинг.
— А откуда ты знаешь, что это Ирвинг?
— Он все так делает, очень аккуратно и тщательно.
— Ирвинг за всю жизнь ни одного человека не убил, — сказал мистер Берман.
— Мне бы не хотелось убивать людей, — начал я, — но уж если придется, то вот так, — закончил я, показывая на мишень Ирвинга.
Мистер Берман оперся на крыло, вытряхнул из пачки сигарету «Олд голд» и подхватил ее губами. Потом вытряхнул еще одну и предложил мне, я взял у него сигарету и спички, дал прикурить ему и прикурил сам.
— В тяжелой ситуации ты наверняка предпочтешь, чтобы рядом с тобой стоял Лулу и палил во все, что шевелится, — сказал он. — Ты поймешь, что в таких случаях решают мгновенья. — Он выбросил вперед руку с одним вытянутым пальцем, потом еще раз с двумя и так далее, пока не раскрыл всю пятерню. — Бум, бум, бум, бум, бум — и точка, — сказал он. — Вот так. Ты номер телефонный набрать за это время не успеешь. Или сдачу взять из автомата.
Его слова звучали убедительно, но мнения своего я все же менять не хотел. Я молча стоял, глядя себе под ноги. Он сказал:
— Мы говорим не о дамском вышивании, малыш. В нашем деле аккуратность не главное.
Мы постояли молча. Было жарко. В небе кружилась одинокая птица, в белизне жаркого пасмурного дня она парила, словно планер, в оперении были красные и ржавые тона, птица лениво скользила в вышине. Я слышал «поп, поп» пистолетной стрельбы.
— Разумеется, — сказал мистер Берман, — времена меняются, и, глядя на тебя, я думаю о новом поколении, которому, возможно, потребуются новые навыки и умения. Может быть, все будет гладко и четко, люди начнут спокойно делать свое дело, без пальбы на улицах. Нам потребуется меньше людей типа Лулу. И если все пойдет именно так, то тебе, возможно, и не придется никого убивать.
Я взглянул на него, он слабо улыбнулся в ответ.
— Как ты думаешь, это возможно? — спросил он.
— Не знаю. Судя по тому, что происходит вокруг, вряд ли.
— В какой-то момент люди начинают подбивать бабки. Числа не лгут. Человек видит числа, видит единственно осмысленные знаки. Числа образуют какое-то подобие языка, в котором буквы превращены в цифры, так что разночтений быть не может. Исчезает звучание букв, и уже не важно — щелкаешь ты языком, высовываешь его или притрагиваешься им к нёбу, произносишь «ох», «ах» или что-нибудь еще, что может отвлечь тебя или околдовать своей музыкой, а то и вызванными в мозгу образами; все это перестает существовать вместе с акцентом, ты приходишь к совершенно новому пониманию, к языку чисел, и все становится яснее ясного. Вот здесь-то и наступает время изучения чисел. Ты понимаешь, на что я намекаю?
— На сотрудничество.
— Именно. Железные дороги — прекрасный пример, ты только посмотри, что там происходило, существовали сотни железнодорожных компаний, которые грызлись между собой. А сколько теперь осталось? По одной на каждый регион страны. Наверху они создали промышленную ассоциацию, чтобы легче было действовать в Вашингтоне. Все теперь тихо, спокойно, всё работает.
Я затянулся сигаретой и почувствовал в груди и горле — ошибки быть не могло — зарождающееся волнение, будто бы во мне просыпалась какая-то сила. Ясно, что я услышал предсказание, но вот чего — неизбежного события или же задуманного предательства — я сказать не мог. А какая, впрочем, разница, если меня ценят?
— Но что бы там ни было, ты должен научиться самому главному, — сказал мистер Берман. — Что бы ни случилось, ты должен уметь постоять за себя. Я уже предупредил Ирвинга, чтобы он помог тебе. Как только они закончат, твоя очередь.
— Что? Мне можно пострелять?
Он вытянул руку, на его ладони лежал пистолет, который я купил у Арнольда Помойки. На вычищенном и смазанном пистолете не было ни единого пятнышка ржавчины; взяв его в руки, я увидел, что патронная обойма на месте, и, судя по весу, пистолет заряжен не холостыми.
— Если хочешь носить его с собой, носи, — сказал мистер Берман. — Если нет, то не клади его в ящик комода под белье. Ты способный мальчишка, но, как все мальчишки, делаешь глупости.
Никогда не забуду, как первый раз в жизни держал заряженный пистолет в руке, как поднимал его и выстрелил, никогда не забуду страх от одушевленного толчка в кость руки; он твой, в этом нет никакого сомнения, он дан тебе, дарован, как рыцарский титул, и, хотя ты не изобретал его, не конструировал, не изготовлял, он всецело твой, потому что он в твоей руке, и пусть ты не знаешь, как он работает, он все равно твой, ведь самого легкого нажатия твоего пальца достаточно, чтобы на куске бумаги в шестидесяти футах от тебя появилась дырка; и как не восхититься собой, как не влюбиться в это изогнутое, подпружиненное существо; я был потрясен, ошарашен, я ведь не знал, что пистолеты оживают, когда из них стреляешь. Я пытался не забывать наставлений, старался дышать спокойно, стоять боком к мишени, прицеливаться вдоль руки, но понадобились весь тот день и еще почти целая неделя ежедневных тренировок и множество фонтанчиков из сухой и хрупкой, как керамика, земли, прежде чем я свыкся с ним, а он привык к теплоте моей руки и начал палить, куда я захочу, как того заслуживали моя потрясающая координация, упругие руки, сильные ноги и острое зрение, прежде чем я научился легким нажатием пальца убивать любого, кто был нарисован на мишени. Несколько дней спустя я прицеливался и уже без промаха попадал в середину лба, в левый и правый глаз, в плечи, сердце, живот — куда угодно; Ирвинг подтаскивал мишень к себе, снимал ее, накладывал на предыдущую и убеждался, что отверстия совпадают. Он никогда не хвалил меня, но и не прекращал наставлять. Лулу не снизошел до того, чтобы понаблюдать за мной. Откуда ему было знать, что я собираюсь соединить технику Ирвинга с собственными талантами, что, потеряй я выдержку, сбей руку, начни стрелять с его гневливой быстротой, все равно пули попадут в те же дырки в тех же местах. Я знал, что бы он сказал, если бы увидел мои успехи, он сказал бы, что пальба по бумажным мишеням — дерьмо, пусть он попадет в человека, который поднимается из-за столика в ресторане, когда на тебя со всех сторон смотрят чужие пистолеты, громадные, как полевые пушки или могучие мортиры, тогда посмотрим, на что он годен.
