Станислав Сенькин - Тайны Храмовой горы. Иерусалимские воспоминания
Я чувствовал, что пустыня, некогда родившая меня, скоро заберет меня обратно, как мать своего сына. Душа чувствовала ее притяжение, как неясную тоску, как ничем не искоренимое влечение к тишине. Я постепенно начал понимать, зачем монахини отправили меня в этот обескровленный мир…
Мне требовался, более того, был жизненно необходим мирской опыт, как испытание веры и надежды, как проверка верности любви к Богу. И я чуть не погиб, желая пить из общего колодца, чтобы стать таким, как все.
Единственное, что мне было нужно сохранить, — это мою веру. И это оказалось сложней, чем все мои аскетические опыты в глубине киликийской пустыни. Очевидно, что в современном мире, полном разоблачений и соблазнов, сохранить веру для простых христиан является настоящим подвигом. Вера есть краеугольный камень спасения не только в будущей жизни, но и в земной.
Мне, как я уже говорил, было хорошо в Сирии.
Но я чувствовал в своих снах и неясных знаках приближение моего будущего. Пустыня ждала меня вновь, и мне в ответ оставалось только ждать нового поворота своей судьбы. Сколько времени должно пройти до того, как будущее откроет мне двери — может быть, месяц, а может, и несколько лет? Это знает лишь Бог, а мне осталось только молиться. И я молился, усердно и регулярно, как воин, подчиняясь тысячелетнему уставу борцов невидимой брани…
…И однажды это случилось — пустыня-мать забрала меня. Я поехал в Зилаф с одним человеком за воском и благовониями — меня хотели научить делать и ладан из ливанского кедра. На полпути машина сломалась — мотор забился пылью начинающегося хамсина, и шофер-алавит, отчаявшись поймать попутку, пошел к ближайшему населенному пункту, чтобы нанять техника. Он настоятельно попросил меня оставаться у машины и никуда не отходить. Через полчаса он обещал вернуться — совсем близко отсюда был населенный пункт. Я, по своему обыкновению, стал молиться. Время все шло, а шофер не возвращался. Волнения за свою жизнь не было, так как я всею своею сутью верил в слова Спасителя, что даже волос не упадет с головы без воли Творца.
Изнемогая от песчаной бури, я увидел вдруг верблюда, который вышел из пустыни. Животное было совершенно одиноким, без наездника или каких-нибудь других верблюдов. Верблюд приблизился ко мне, как к хозяину, и с невероятной преданностью наклонил ко мне голову. Он был взнуздан, но не навьючен, как будто был приготовлен к долгому путешествию. И тут я сразу же все понял.
В пустыне уже часа полтора как начался очередной хамсин. Что подумают люди, обнаружив мою неожиданную пропажу? Я посмотрел в улыбающуюся морду верблюда и…
Но это уже другое воспоминание.
Последнее воспоминание
Вот прошел еще один день в Иерусалиме. Отец Матта по-прежнему сидел в своем кресле. Скоро солнце должно было опуститься за горизонт, а в коптском монастыре начаться вечерня. Старый монах напряженно думал о том, как он продышал свою жизнь и что он сделал для своего спасения. Правильно ли он ее прожил? У людей свой суд, а у Бога свой. Все воспоминания ожили в его сознании, которое в отличие от тела было молодым, как в детстве. Матта вновь вспомнил, как работал на бескрайних, всякую весну зеленеющих полях в пойме седого Нила. Монастырь был ему домом, школой и полем битвы. За каждой колонной его подстерегал демон, в сердце духовника с ним разговаривал Сам Бог. Жизнь казалась тогда развернутой, как молодой, недавно выросший папирус, на котором проступали письмена указаний, древние египетские иероглифы. Часть из них он понимал, а значение остальных ему открыла сама жизнь.
Пустынный песок, на котором змеи оставляли следы и ветер уносил их в вечность, был фоном картины, где был изображен одинокий старый человек.
Это был он сам. Жизнь была уже прожита. Страсти сломлены и сомнения преодолены. Седина украсила его величественный облик еще десять лет назад.
Годы покрывали первоначальное изображение слоями все нового смысла. Ошибки, ляпы и грубые мазки с прожитыми годами встречались все реже и реже. Раньше, в первоначальном варианте, на этом свитке было рукой самого Творца начертано, как ангел несет душу на небо, проходя через всевозможные испытания. Это был первый рисунок и душа, конечно, не являлась никакой tabula rasa, о которой прожужжали уши всему миру философы и писатели.
Господь изначально приглашал каждого в рай и готовил к восхождению. Но, вырастая из младенчества, каждый человек приобретал кисти и краски, начинал рисовать свою жизнь самостоятельно, сравнивая свой рисунок с другими изображениями или действуя сам по себе. Теперь старец видел на своем свитке то, чему отказывался верить, соглашаясь со строгими канонами святоотеческой аскетики: ангел-хранитель доставил его душу на небо. Осталось лишь сделать последний взмах крыльев…
Теперь ему предстоит пройти по мосту над пропастью к судному месту, где его душу будут взвешивать на весах. На другой чаше будет лежать перышко. Если его душу отяготят грехи или даже неприятное воспоминание, он может погибнуть.
Сколько людей на первоначальное ангельское изображение накладывают слои грязи! Год за годом грязь густеет, превращая божественную простоту в очередное «произведение искусства». Наброски бульварных пороков, изогнутые переплетенные фигуры людей, как статуэтки индуистских храмов; многорукие демоны гнева, ярости и похоти превращают первоначальную картину в смешение невероятных красок, в которых преобладают красный и черные цвета. И потом, перед смертью, уставшие от грехов люди созерцают совсем другую картину — бес несет душу в ад. И эту картину они нарисовали сами, своей жизнью.
Матта любовался восточным заходом солнца в последний раз. Об этом ему говорили ветра и сам воздух, прогретый полдневным светилом. Древние камни. Неясное предчувствие подсказывало ему, что он сделал все свои дела на земле, осталось последнее, как выпускной экзамен перед выходом в настоящую жизнь. Чем это могло быть, отец Матта не знал…
Неожиданно к нему подбежал какой-то человек. Он стал быстро говорить что-то по-арабски, как будто он был пьян. Матта спросил незнакомца, почему он так возбужден и что вообще с ним произошло? Незнакомец опустился перед старцем на колени и попросил об исповеди.
Отец Матта положил ему руку на голову и улыбнулся.
